То есть, реальное функционирование современной демократии давно не имеет ничего общего с популярным представлением, в котором «мы» с помощью налогов «собираем деньги» на некие цели. Нет, деньги собираются «вообще» и этот процесс никак не зависит от «целей» и от политической борьбы как таковой.
Среди прочего, такое положение дел делает возможной имитацию «правого дискурса» — в данном случае, борьбу за снижение ставок или отмену тех или иных налогов. Как правило, такая борьба никак не сказывается на государственных расходах в целом, зато защищает систему, так как привлекает кажущейся простотой и эффективностью ее потенциальных врагов.
В итоге, современная демократия представляет собой воплощение гоббсовской «борьбы всех против всех». Поскольку расширение государства превратило большинство, если не всех, в выгодополучателей бюджетного распределения, то политический процесс превратился в борьбу за долю в этом распределении, при этом, количество групп, которые якобы нуждаются в государственном вмешательстве и в государственных деньгах постоянно растет.
Теперь перейдем к главному. В предыдущей колонке я обещал поговорить о том, почему государству удалось добиться таких впечатляющих успехов. Давайте посмотрим на этот график мирового ВВП на душу за последние 2000 лет.
Понятно, что показатель ВВП, мягко говоря, не идеален. Понятно также, что посчитать ВВП на душу в первом году нашей эры — весьма сомнительная затея. Тем не менее, если рассматривать этот график исключительно как качественное представление процесса, то он весьма полезен, так как наглядно иллюстрирует три важных тезиса. Первый — большую часть своей истории, человечество жило очень бедно. Второй — рост богатства начался совсем недавно. И третий — этот рост имеет поистине взрывной характер.
Этот график делает понятными причины, по которым государствам буквально в течение 200-300 лет удалось невероятно увеличить налогообложение. Эти 200-300 лет приходятся на период взрывного роста благосостояния, и в данном случае, это не просто корреляция, а причинно-следственная связь.
Однако, для начала нужно сказать о том, что экономический рост совсем не обязателен. Если бы всяческие войны, эпидемии и прочие катастрофы случались бы чаще или государствам удавалось бы регулярно изымать все излишки, этот график так и колебался бы возле нуля. С другой стороны, экономический рост обусловлен предыдущим развитием, и, прежде всего, накоплением капитала во всех его возможных формах, совершенствованием правил и институтов. То есть, если бы не было катастроф, эпидемий и государств, график рос бы более равномерно, но все равно имел бы характер экспоненты, то есть «развитие» на ранних этапах было бы менее заметным и медленным и сильно ускорялось бы ближе к «нашему времени».
То есть, у взрывного роста, который начался с промышленной революции, было две причины. Первая, скажем так, «объективная» — это достижения предыдущей истории человечества, без которых взрыв никогда бы не случился, и вторая причина — причина «ситуативная», то есть обстоятельства места и времени Британии 18-19 веков. Без ситуативных причин взрыва тоже бы не случилось, но он мог случиться раньше или позже и в другом месте. Суть «ситуативных» причин состоит в том, что они должны позволить раскрыться «объективным» причинам экономического роста.
Таким образом, нам остается выяснить, в чем состояли «ситуативные» причины, сложившиеся в Британии. Эти причины можно обозначить как «свободу», которая, в свою очередь имеет множество других причин, среди которых специфическая история Британии, в которой короли так и не получили абсолютной власти, в которой сохранилась более-менее независимая судебная система, в которой существовало уникальное общее право и, главное — некая либеральная в хорошем смысле идеология, которую разделяли как часть представителей «податного сословия», так и часть элиты.
Грубо говоря, совокупность всех этих факторов означала простую вещь — государство здесь было слабым. Напомню, что слабость государства не означает неспособность чиновников выполнять свои «обязанности», она означает, что граница дозволенного для них пролегает таким образом, что дозволенного остается очень мало. И самое главное, это то, что эта граница устанавливается не «законами» и приказами начальства, а представлениями налогообязанных и части элиты о том, что «позволено», а что нет.
Слабость государства означает, что оно не может легко увеличить налогообложение в широком смысле и когда у людей остаются излишки, они получают возможность распоряжаться ими по своему усмотрению, что означает, прежде всего, инвестировать. Будучи уверенными в том, что они смогут распоряжаться плодами своего труда, люди охотно занимаются этим, что и приводит, в итоге, к экономическому росту.
Однако, дальше начинается самое интересное. Поскольку, как мы сказали, государство здесь является слабым, оно не может просто так наложить лапу на возрастающее богатство подданных. Поэтому оно начинает изменяться, мимикрировать для того, чтобы понизить «цену согласия». Для этого ему нужно предстать в новой роли, роли, которая найдет одобрение и поддержку у самих налогооблагаемых. Государство прекрасно справилось с этой задачей. Не случайно Британия является не только родиной промышленной революции, но и родиной демократии, то есть, всего того ужаса, в котором мы сегодня процветаем. Именно быстрый экономический рост и невозможность обратить его себе на пользу традиционными способами, то есть, буквальным и прямым ростом налогообложения, вызвал эволюцию государства, в ходе которой оно радикально трансформировалось из прозрачной системы эксплуатации в якобы нейтральный «инструмент», служащий благу общества.
Это был настоящий успех и даже триумф. Если в начале промышленной революции государство присваивало себе жалкие несколько процентов национального продукта, то сегодня пожираемая им «доля» составляет 50-60%. Да, мы стали больше производить и больше потреблять, но и паразит теперь отнимает у нас большую долю.
Эффект Каплана
Брайен Каплан когда-то написал эссе «Почему я больше не австриец». В нем он объясняет, почему он больше не является сторонником австрийской экономической школы. Среди его сугубо теоретических аргументов были и лирические отступления, непосредственно относящиеся к теме нашей колонки. Каплан вспоминал, как он будучи студентом начитался коварного Ротбарда, который внушил юному неокрепшему уму, что государство это «фу» и государство — это «кака». Когда же Каплан повзрослел, он увидел, что государство — это не «фу» и не «кака», а добрые, отзывчивые люди, с усталыми глазами. Про глаза я, конечно, немного загнул, но суть претензии была примерно такова — Ротбард считает государство злом, но посмотрите на госслужащих и на госкомпании, они совсем не похожи не исчадия ада. Эти самые компании и служащие работают и приносят пользу, и потому, все совсем не так, как говорил Ротбард.
Думаю, не ошибусь, если скажу, что достаточно много людей, впервые услышавших, как либертарианцы обвиняют государство, испытывают этот «эффект Каплана». Причина очевидна — они не воспринимают чиновников, с которыми либертарианцы ассоциируют государство, в качестве правящего класса. И действительно, чиновники (или в широком смысле выгодополучатели налогообложения, то есть «бюджетники») в большинстве своем не выглядят, как хозяева жизни. Как правило, это люди, которые работают какую-то «работу» с 9 до 18, и, как правило, это люди небогатые. Да, их начальство часто «злоупотребляет положением», но бывает же и хорошее начальство, чему тоже есть примеры. Мало того, злоупотребляющие явно же нарушают какие-то там законы и инструкции, то есть, они виновны даже по критериям самой системы, которой служат и только попустительство и коррупция позволяют им существовать.
Обычно ответом на эту критику служит указание на то, что самые страшные преступления могут превратиться в рутинную работу, а сами преступники могут быть не злодеями и кровопийцами, а вполне заурядными людьми, которым ничто человеческое не чуждо (см. прилагаемое фото жизнерадостного персонала «Освенцима»). Все это мы видели во времена большевизма, ГУЛАГа и во Второй мировой, когда уничтожение людей проводилось в промышленных масштабах. То есть, совсем не обязательно ожидать, что чиновники должны быть человеконенавистниками. Для того, чтобы делать зло, человеконенавистничество — совсем не обязательная опция.
