– Неразумное решение… И обычное для такого возраста, – сказал Годунов.

– Столько лет прошло, а всё как вчера. И опять я в Ярославле, и опять с бабушкой.

– И работа по объявлению. Жизнь состоит из повторов.

– Как трамвайный круг?

– Типа того.

– Как ты любишь обобщать. В такой жизни ничего хорошего. Ошибся раз – и будешь ошибаться всю жизнь. Нет, я верю, что есть и прекрасный случай.

– Кто ж тебе запрещает. Верь. Пока не убедишься в обратном.

– Я замёрзла, – Вера облокотилась о перила моста, её глаза были влажноваты. – И есть хочу. Пельмени были отвратительные, если честно.

– Ты знаешь, кто делает лучшие пельмени в этом городе?

– Неужели вожатый Годунов?

– Он самый. И у меня в морозилке прямо сейчас лежат пельмени из свежайшей баранины. Хочешь, угощу?

Что было дальше, Годунов помнил плохо. Помнил, как дошли до остановки и сели в шестнадцатый автобус, что по дороге он зашёл в магазин и купил ещё выпить. Помнил, как от надкусанных пельменин валил ароматный пар. Помнил, хоть и довольно условно, что Вера в итоге признала красоту той церкви. А потом всё, финальные титры. Тёмный экран.

Дом Романова

Годунов проснулся в своей комнате в коммунальной квартире в переулке Минина. Было ещё темно. Он лежал, боясь пошевелиться и увидеть рядом с собой Веру. Он не собирался с ней спать, не собирался даже приближаться к этой черте. Но смесь пяти напитков могла сотворить неожиданное.

Годунов пошевелился и понял, что диван разложен. Он никогда его не раскладывал, если спал один. Более того, диван был застелен простынёй. Он прислушался, чтобы услышать дыхание Веры, но услышал только своё. Это ни о чём не говорило, многие женщины спят очень тихо. Осторожно он стал двигать рукой по направлению к стене.

Рука наткнулась на препятствие. Чёрт, чёрт! Может убежать, а там всё как-нибудь само рассосётся? Он ощупал препятствие и понял, что это скомканное одеяло. Сейчас это одеяло казалось горной цепью, за которой лежит неизведанное. Надо было собраться и преодолеть её. Годунов собрался и преодолел. Пустота. Ещё пустота. Стена! На кровати никого не было!

Годунов добрался до выключателя и нажал на тумблер. Комната была пуста. Он огляделся. Ничьей одежды, кроме его собственной. Уф. Но где же Вера? И кто и зачем разложил диван?

***

Мукомольный переулок, где сходятся маршруты первого, второго, третьего и семёрки, Годунов любил с детства. Отсюда начинались путешествия: к бабушке, родственникам, в шахматную секцию, на рынок. Переулок был связан и с историей его семьи. Здесь, в бывшем купеческом доме, украшенном по фасаду лепниной в стиле рококо, некогда располагался ЗАГС. В старом семейном альбоме, обшитом красным бархатом, хранилась фотография – отец и мать стоят у двери особняка, а сзади идёт к Подбелке старый трамвай, тогда они ещё были «горбатыми». Мама в свадебном платье, фата сбилась на сторону, на губах застыло неведомое полуслово, рука будто подаёт кому-то сигнал. Папа, похожий на барабанщика «Битлз», наоборот, уверен и спокоен. Вокруг суетятся какие-то люди. Фотограф, видно, случайно нажал на кнопку, не успев выставить кадр.

Эту фотографию Годунов помнил очень хорошо. В альбоме она была одна, где оставался отец. Все остальные мама изъяла, когда папа ушёл из семьи. Места с белыми уголками выглядели провалами в семейной истории, но не в памяти. Когда маленький Годунов оставался дома один, он часто вытаскивал альбом из серванта и подолгу разглядывал фото родителей. Мукомольный переулок стал символом потаённого счастья, местом соединения, а не расставания. Трамвайный перезвон, где бы он ни слышал его, звучал музыкой детства.

Внутри трамвайного кольца росли старые тополя. Каждую осень, оголяясь, они расстилали на Мукомольном жёлто-коричневый плед. Хорошо было петлять по тропинке между деревьев, зарывая ботинки в шуршащую листву! Когда Годунов был школьником, его класс выводили сюда сгребать листья. Одноклассники дурачась фехтовали граблями, а Годунов представлял себя внутри магического круга, который нужно защищать от враждебных сил. Он подходил к рельсам и крутил грабли, нанося смертельные удары невидимым врагам.

Трамвай останавливался у паперти двух храмов – низенькой Похвалы Богородицы и статного Дмитрия Солунского. В девяностых годах Похвалу открыли, на паперти толклись нищие и голуби. Мукомольный завод тогда ещё работал, и голуби всегда были раскормленные, в отличие от худых и оборванных нищих. Затем завод закрылся и начал разрушаться, массивное здание с пустыми окнами и высокой башней напоминало брошенный замок. Голубей продолжали кормить окрестные старушки, а нищих вскоре выгнали.

Годунов заметил трамвай Веры первым, выезжая с кольца Мукомольного. После экскурсии они не виделись несколько дней. Непонятно отчего Годунову вдруг захотелось вжаться в сиденье, спрятаться, проскочить мимо. Но Вера быстро отыскала его взглядом. Несколько секунд трамваи ехали навстречу, Вера улыбалась, в последний момент и он заглянул ей в лицо. Вера улыбнулась шире, Годунов не выдержал, улыбнулся в ответ. Да нет, ничего не было. Она просто рада его видеть.

С Верой нужно было встретиться и поговорить. Он не имел ничего против дружбы с женщиной. Годунов знал, что люди нужны друг другу, волей-неволей приходится вступать в отношения. Честнее всего отношения обмена, когда люди прямо говорят, в чём они нуждаются и что готовы предложить сами. Идеальным примером был трамвай: вагоновожатый отдавал пассажирам свое время, преобразованное для них в расстояние. А пассажиры отдавали ему еду, одежду, кофе и книги, превращённые для простоты в рубли.

В дружбе люди меняли время на время просто так. В любви к времени добавлялся секс, часто подмешивались жажда благополучия и бессмертия. Самым неприятным в отношениях обмена был обман. Когда человек предлагал одно, а давал другое, или вообще ничего не давал. Для Годунова тут дело было не в потерях, а в том, что обман покушался на порядок, ломал мелодию жизни.

Единица ушла, а сомнения вернулись. Он поделился ими с гипсовым Пушкиным, сидящим у входа в сорок третью школу. Белый романтик со взбитыми сливками на голове не очень желал их развеивать. «Ничего ведь не было?» – спросил он у Николы Мокрого. Строгий Никола был скорее согласен, но можно ли полагаться на мнение храма с падающей колокольней и сомнительным прозвищем?

Проехав круг, он снова захотел увидеть Веру и ещё раз заглянуть ей в глаза. Надеяться на такую встречу из-за разной длины маршрутов было, впрочем, наивно.

Он обязательно с ней поговорит завтра. Или послезавтра. Или на следующей неделе, так даже будет лучше. Этот разговор надо обдумать за чашкой кофе. Годунов направился в «Арс». Сегодня там спектакль, кафе работает допоздна, можно спокойно посидеть в дальнем углу.

С мороза очки сразу запотели, Годунов сел на любимое место, ожидая, когда стёкла отойдут. В этом была своя прелесть – мир скрылся за пеленой тумана или же он сам спрятался за водяной кожицей окуляров. Что ему за дело до мира? И куда спешить? Он даже зажмурился, усиливая эффект.

Пришло время сходить за кофе. Годунов открыл глаза. Стёкла очков прояснились. За соседним столом сидела Вера с чашкой чая и надкусанным пирожным. Поняв, что замечена, она встала и подсела к Годунову.

– Привет. Извини, что вторглась. Не думала, что ты будешь здесь. А я же не знаю других мест. Зашла посидеть и подумать. Я хотела тебя найти, но не знала как.

– Зачем?

– Продолжить то, что начали. Мы ведь в прошлый раз не договорились. Извини, я тогда перебрала с алкоголем.

– Я должен тебя извинять? – удивился Годунов. – Ведь я же тебя напоил.

– У меня должна быть своя голова на плечах.

– И ты, по-моему, оказалась покрепче.

Вера чуть улыбнулась, собрав морщинки около глаз.

– Да что ты.

Оба замолчали.

– Да, я помогла тебе лечь, если ты это имеешь в виду… Если тебе интересно, я тебя и раздела. Не в одежде же тебе было спать. Привыкла так делать с мужем.