– Бабушка просила ничего не менять до её смерти, – шепнула Вера, поймав взгляд Годунова.

Клавдия Степановна лежала в маленькой комнате на кровати с кружевным подзором. Вера села на стул у изголовья, а Годунов остановился у двери, разглядывая бабушку. Редкие волосы, впавшие щёки, бесцветные губы и омертвевшие глаза, будто покрытые слоем перламутра. Конечно, запах. На тумбочке стояла чёрно-белая фотография красивой молодой женщины.

– Бабушка, помнишь, ты говорила про дом в Ярославле, где жила в молодости.

– Да.

– Я привела человека, который поможет его найти. Расскажи нам про этот дом. Всё, что вспомнишь.

Бабушка молчала. Годунову показалось, что старушка ничего не расскажет, потому что не может вспомнить, или не хочет. Или же нечего и вспоминать.

– Бабуль…

– Памяти-то уж не стало. Дом как дом. Два этажа. Сарайки во дворе.

– Ты говорила, на нём плитка была.

– Да.

– А как улица называлась, не вспомнила?

– Павлова.

Вера посмотрела на Годунова. Годунов покачал головой: такой улицы в центре Ярославля нет.

– Точно, Павлова? Ты потом-то туда не ходила?

– Не ходила.

Вера продолжала расспрашивать, но бабушка вспоминала всё время что-то не то: высокое дерево через дорогу, герань в окне на первом этаже, булыжники на мостовой, безногого соседа, сидящего на лавке во дворе, который снился ей в страшных снах. Потом бабушка устала и попросила пить. Вера вышла на кухню, а Годунов за ней.

– Прости, но, наверно, всё без толку. Я зря тебя позвала, – сказала она, наливая кипяток из керамического жёлтого кувшина с коричневыми цветами – Годунов вспомнил, что такой же был и у его бабушки.

– Спроси её что-нибудь другое. Что-то из тех времён. Запоминаются не дома, а люди. Истории с этими людьми. Главное – свои истории.

Вера вернулась и долго поила бабушку, приподнимая её голову рукой.

– Бабуля, а расскажи, чей это портрет. Как он попал на чердак? Зачем ты его спрятала?

Бабушка снова молчала. Годунов заметил, что её лицо начало меняться. Она приоткрывала рот, произнося беззвучно какое-то слово, а потом будто улыбнулась.

– Кто это был, бабушка? Как его звали?

– Коля. Его звали Коля.

– Ты с ним познакомилась в Ярославле?

– Я… была тогда молодой. Моложе тебя. Мы жили в деревне, в Ермаковском районе. На реке Шохне. Хорошая река, большая. Рыбы много.

Бабушка говорила медленно, короткими фразами.

– Весной вода подымалась до огородов. Рыбу большую в огородах вилами кололи. Рыба была, какой нет теперь. А уха была! Ани сладкая. А осенью ягод-от, грибов. Один кузов отнесёшь и за другим бежишь. Один и за другим… Озёра вокруг, болота. Хозяйство большое было. Лошадь, три коровы, свиньи. Робить много приходилось. И я, и братья, все, кто мог, робили. Отец строгой был. Как сенокос, так до восхода выходили и косили, пока не падали.

– Почему вы уехали?

– Колхозы стали делать. Пришёл из Ягорбы председатель – Боев была его фамилия. Сказал всё в колхоз отдать. И скотину, и плуг, и хлеб. Отец сначала не хотел. А потом собрание было, он ходил туда. Пришёл и говорит – против нагана не попрёшь.

Отец думал-думал, а потом собрался и уехал. В Ленинградскую область, посёлок Пикалёво. Он там столяром стал, завод строил. А мы скотину отдали в колхоз и поехали в Ярославль к родне. Мать с младшими пошла жить к дяде, а я к тётке. Я устроилась в детский комбинат, в ясли при подошвенном заводе.

Бабушка говорила, прикрыв глаза, но речь становилась всё четче, вопросы уже были не нужны. Годунову показалось, что Клавдия Степановна забыла про их существование и рассказывала всё это самой себе. Или кому-то другому, кому когда-то хотела рассказать, но не смогла.

– Мне было… семнадцать. Меня пустили в комнату двоюродной сестры, Лиды. Она была грамотная, восьмилетку закончила. По вечерам выходили гулять на набережную, под липы. У меня городской одежды не было, а выйти в нашем, деревенском, стыдно было – засмеют. Там публика всё приличная: молодёжь со строек, с училищ, студенты. Лида мне своё платье давала.

Набережная была красивая. Дома, церкви, липы, пристани под горой, беседка белая, лодки, много лодок.

Коля сначала за Лидой ухаживал, да уж у Лиды свой ухажёр был. А я как его увидела, так у меня сердце и упало. Он! Весёлый был, балагур, рубашка в клетку, а рукава закатывал выше локтей. Он тоже был с деревни, но раньше приехал. Учился в фабрично-заводском училище. Фабзайчата их называли.

Стали мы гулять, Лида со своим Лёшей, а Коля вроде как со мной. Он всё говорил, шутил. Все вечера, все ночи ходили по набережной. Я как возьму его под руку, так и себя не помню, и слова сказать не могу. Какой он был красивый, да умный, да весёлый. Слова матерного не бросит, как другие.

А как глянет, бывало, в глаза, будто кипятком обожжёт.

Я думала, он Лиду любит.

Она же умная, городская.

Умела и говорить, и шутить, и слов много знала умных.

Только петь не умела.

А однажды шли ночью.

Волга вся в огнях.

Тепло было, даже душно.

И я вдруг, сама не знаю, отчего, запела.

Я же на Ягорбе была первая писельница, на всех вечеринах запевала.

В городе петь боялась.

А тут запела:

Вьётся, вьётся сокол, над речной осокой

А осока вьётся, вьётся над водой

Залетает сокол в небеса высоко

Где ты, ясный сокол, милый мой

Сначала тихо пела.

А потом громче и громче.

Так что люди останавливались.

Когда закончила, все захлопали.

А Коля сказал, что у него в деревне эту песню тоже пели, но никто не пел так… как я.

Я тогда поняла, что Коля не любит Лиду.

Что Коля любит меня.

Милый мой далёко, во чужой сторонке

Во чужой сторонке, в дальней стороне

За горой высокой, за рекой глубокой

Во широком поле на войне

Такие там были слова.

Он проводил меня до дома.

А я не хотела уходить.

И пошла провожать его до дома.

На Тугову гору.

Я была сильная, не боялась никого.

И Колю все знали на фабричной стороне.

Меня бы никто не обидел.

Мы шли по мосту, и он просил меня петь.

И я пела.

Во письме он пишет: нету больше мочи

Нету моей мочи во врага стрелять

Мне бы только милой ласковые очи

Перед смертью лютой увидать

На мосту он меня поцеловал.

Он жил в бараке под Туговой горой.

Несколько человек в одной комнате.

В ту ночь их не было.

Тоже гуляли.

И мы зашли к нему выпить чаю.

Хотя какой чай.

Вода горячая.

Чаю не было.

И хлеб чёрный.

Ничего вкуснее не ела никогда.

И тогда я увидела его портрет.

Фотокарточка в рамке на стене.

Коля там был такой красивый.

И я, озоруя, сняла его.

Взяла и не отдала.

Сказала, он всегда будет со мной.

А Коля только смеялся…

Назад я одна шла.

Утро уже было.

Город пустой – воскресенье.

Трамваи ходили через мост.

А у меня денег не было на трамвай, я бежала.

Будто летела.

И портрет в руках.

Да побоялась с портретом домой идти.

Вещей своих не было, даже спрятать некуда.

Смотрю – чердак открыт.

Я и залезла.

Под стропило сунула.

Хотела вернуть.

Паузы во фразах становились всё дольше. Бабушка будто бы задыхалась. Говорить так много было ей тяжело, но и Вере, и Годунову было очевидно, что она хочет всё досказать.

– Следующим днём, девятого июля, всё Колино училище поехало за Волгу. Работать в колхозе. Их погрузили на баркас. Баркас отплыл от берега, а мимо плыл пароход. Капитан решил пошутить и дал ходу. Поднял волну. Баркас был перегружен и перевернулся. Девяносто восемь человек погибли.