Детство Эдуарда Сама для нас не меньшая тайна и загадка. Это патриархальное, буколическое детство под сенью выезда шестеркой, ростовщической прибыли и бухгалтерских книг с двойной записью. Бога ради, вы можете представить себе Эдуарда Сама, визионера и пророка, в штанишках с прорезью, в момент, например, когда он на подворье своего отца наблюдает, как спариваются лошади? Как вы себе представляете момент эволюции, отмеченный процессом урбанизации Эдуарда Сама в период его обучения в торговой школе Залаэрсега?^[51] И тот исторический момент, когда он впервые надел на шею жесткий белый воротничок из каучука, как петлю, тем самым символически встав и в строгий ряд европейских свободных мыслителей? Как вы представляете себе его революционное, исторически далеко идущее решение порвать с родителями, с многочисленными сестрами, с братом и даже с собственной фамилией? Как вы представляете себе историю его болезни, рождение божественного гнева, следствием которого стал отказ от доли в отцовском наследстве, и безумное решение объявить крестовый поход на весь белый свет, на богов и религии, гениальная, бредовая идея покорить мир отрицанием и философией? И как вы представляете этого гения, теоретика революции и пророка, в давнишней роли компаньона в фирме по производству щеток, славно обанкротившейся? Ну и еще, как вы представляете его в роли юного анархиста и саботажника (очки в металлической оправе, как у русской революционной интеллигенции) в Австро-Венгерской монархии, широко раскинувшей свои сети?

И, наконец, можете ли вы понять утилитарную идею его «Прафауста», которого он начал писать примерно в то время, того первого Расписания железнодорожного, морского и автобусного транспорта, где еще не было международных линий и даже следа болезненных преувеличений и признаков душевной болезни?

Вот так, пока Эдуард Сам выпивает третью или четвертую стопку шнапса и курит свою вечную «Симфонию» (на столах уже давно испачканы скатерти, вино льется рекой, в лужах пива под столами плавают растоптанные зубочистки, цыгане играют Штрауса и Листа, разговоры и смех сливаются и становятся неразличимыми, как изнанка персидского ковра, за стойкой бара, словно тимпаны, звенят бокалы и столовые приборы, а круглые картонки под пивными кружками впитывают жидкость и плывут, слоятся (на тонкие листочки, как слюда), мы расскажем, как это бывает у старых добрых писателей, о любовной авантюре нашего героя (назовем его так, ведь он еще не наш отец), расскажем так, как знаем и умеем, так, как мы слышали от других, постоянно сознавая, что никогда не узнаем всей правды, но время от времени будем опираться на рассказы ненадежных свидетелей.

Итак, речь идет о весьма гипотетической главе, и мы признаём, что это всего лишь бледная тень, грошовая копия большого и страстного любовного романа, что в свое время сложили талантливые сплетницы, и который, как бестселлер, распространялся по тайным каналам мелкобуржуазных сетей; в этом участвовали богатые лавочницы и их дочки старше восемнадцати лет, толстые булочницы продавали его из-под прилавка, заворачивая в страстные страницы еще теплый, пахучий хлеб, а потом эти, еще влажные листы читались как революционные прокламации, тайком, и разносились в корзинках кухарок и прислуги из хороших домов, чтобы, в конце концов, вызывать истерические припадки у старых дев и набожных вдов.

Мы сознаем и то, что все-таки должны разочаровать страстных читателей любовных романов, ценителей ясной интриги и трагедии по классическому образцу. Но, не желая отдаляться от реальности и фактов, не желая изменить своей правде, мы вынуждены признать, что не можем с уверенностью установить даже основной факт: в кого, собственно говоря, был влюблен наш герой: в мать или в дочь. Ведь этот любовный роман, передаваемый из уст в уста, к сожалению, давно поблек, как облизанный розовый леденец на палочке. Гениальная женская интрига, которую мы провозгласили хранителем истории и творцом мифов, утверждает, как это ни парадоксально, что он был влюблен и в одну, и в другую, в чем, собственно говоря, на метафорическом уровне выражается невозможность познания основополагающих истин. Наученная жизненным опытом, и вовсе не наивная, эта интрига распахивает двери возможностям, никогда не давая окончательных ответов, оберегая свою философскую неопределенность. Поэтому она ловко играет с серьезной теорией любовной относительности, приводя нам множество примеров возможных решений. Например, всего несколько вариантов: он был влюблен только в дочь, потому что дочь была теплой и ароматной, как свежий хлеб; он был влюблен в мать, потому что мать была пышной и полной жизни, к тому же податливой, как тесто в кадке; он был наполовину влюблен в мать, наполовину в дочь (ароматное изобилие); он сначала был влюблен в мать, а потом, когда дочь повзрослела (и рассчитывала получить в приданое половину материной пекарни и проценты), то и в дочь, не обманув ту, первую; потом он был влюблен только в дочь, не потому, что передумал, а потому, что выяснилось: дочка глупая гусыня, не умеющая хранить любовную тайну; ну, а потом, разумеется, опять влюбился в мать, и, в конце концов, чтобы нам завершить игру с серьезной теорией вероятности, и только потому, что окна возможностей для нас широко открыты и опасно привлекательны, потому что факты не вынуждают нас лишиться удовольствия поиграть с судьбой и случайностью, как они играют нами, упомянем еще и эту возможность, ибо она самая простая: а что, если он не был влюблен ни в мать, ни в дочь? Но не будем преувеличивать! Не будем подвергать сомнению все! Разве миф о любви господина Сама к дочери или к матери, к вдовствующей госпоже Хоргош или к барышне Хоргош, не настолько же реален, как миф о Тристане и Изольде, например?

А теперь продолжение мифа.

Господин Сам, печальный Тристан, пережил мифическое, разрушительное любовное кораблекрушение, налетев на опасную отмель у берега вдовствующей госпожи Хоргош, булочницы, или барышни Хоргош, благоухавшей свежим, только что вынутым из печи хлебом. Это поражение господин Сам не мог свести свойственным ему манером к обычному философскому выводу о жестоком устройстве мира и о необходимости мировой революции. Итак, он решил наказать виновных сурово и поучительно для остального человечества.

Это стало отправной точкой знаменитого начинания, акции невиданных масштабов. Господин Сам вложил весь свой гений, все свои сбережения, всю горечь своей обиды. И вскоре в городе, на улице Святого Саввы, затрепетал кричащий транспарант, натянутый поперек улицы, написанный красными буквами и забрызганный краской, как скатерть с кровавого пиршества богов. На этом китайском воздушном змее, мешавшем движению транспорта и задевавшем трамвайные провода, на этом шедевре торговой смекалки рекламы, чему позавидовали все лавочники и пекари, — а среди мелких ремесленников он вызвал панику, и также падение всех мучных и зерновых акций на бирже, — так вот, на этом транспаранте топорщилось загадочное название фирмы, угрожающе нависшее над небом мелкой буржуазии, появившись внезапно и неожиданно, как комета:

ПАРОВАЯ ПЕКАРНЯ

КОН & комп

ПЕРВАЯ СОВРЕМЕННАЯ ПЕКАРНЯ

В ЦЕНТРАЛЬНОЙ ЕВРОПЕ И НА БАЛКАНАХ

Газеты изо дня в день публиковали статьи об этом революционном начинании, а детективы, нанятые торговцами и ремесленниками, как и массы журналистов, расследовали дело и пытались раскрыть личность неизвестного инвестора, скрывавшегося под именем КОН & КОМП. Полиция ежедневно получала анонимные сообщения, а с десяток мошенников и пройдох утверждали и доказывали, что именно они скрываются под этим именем, но, в конце концов, выяснялось, что речь идет об обманщиках. Городская больница в те дни заполучила несколько своих собственных булочных магнатов по имени КОН & КОМП, среди которых было, что самое странное, несколько прежних наполеонов, которые, получается, променяли известность и славу своего имени на магию денег, богатства и анонимности. Одна юная барышня из хорошей семьи — и это был апогей скандала — из-за какого-то проходимца оказалась в интересном положении и упорно твердила, что отец будущего ребенка именно этот загадочный богач, выдавший в момент лирического экстаза свою тайну. Не подумайте, что это был просто розыгрыш, все, связанное с паровой пекарней КОН & КОМП очень серьезно. То, что во всей истории было пугающим, так это факт, что документы у этого таинственного бизнесмена, поданные в торговую палату, были в полном порядке, а счета в Первом сербско-американском банке, хотя это и коммерческая тайна (которая, тем не менее, просочилась), свидетельствовали о наличии существенного капитала.