Катастрофа невиданных размеров и голод грозят неминуемо. Об этом говорилось уже во всех газетах бесчисленное количество раз. Неимоверное количество резолюций, в которых признается, что катастрофа неминуема, что она надвигается совсем близко, что необходима отчаянная борьба с ней, необходимы «героические усилия» народа для предотвращения гибели и так далее. Все это говорят. Все это признают. И ничего не делается.

Катастрофа надвинулась ещё ближе. Дошло до массовой безработицы. Подумать только: в стране бестоварье, страна гибнет от недостатка продуктов, от недостатка рабочих рук, при достаточном количестве хлеба и сырья, – и в такой стране, в такой критический момент выросла массовая безработица!

Мы приближаемся к краху всё быстрее и быстрее, ибо война не ждет, и создаваемое ею расстройство всех сторон народной жизни всё усиливается.

А между тем достаточно самого небольшого внимания и размышления, чтобы убедиться в том, что способы борьбы с катастрофой и голодом имеются, что меры борьбы вполне ясны, просты, вполне осуществимы, и что меры эти не принимаются только потому, исключительно потому, что осуществление их затронет неслыханные прибыли горстки помещиков и капиталистов. Горстки мошенников и жуликов, добавлю я от себя, – сказал Семён Семёнович.

Он обвел присутствующих взглядом и продолжил:

– Эта мера: контроль, надзор, учет, регулирование со стороны государства, установление правильного соотношения в производстве и распределении продуктов, сбережение народных сил. Контроль, надзор, учет – вот первое слово в борьбе с катастрофой и с голодом. Вот что бесспорно и общепризнано. И вот чего как раз не делают из боязни посягнуть на безмерные, неслыханные, скандальные прибыли, – Семён Семёнович сделал ударение на слове «скандальные» и поднял голову. – Скандальные прибыли кучки мерзавцев, добавлю я от себя, – вновь сказал он и продолжил читать: – прибыли, о которых все знают, все наблюдают, по поводу которых все ахают и охают. И ровно ничего со стороны государства не делается.

Происходит повсеместный, систематический, неуклонный саботаж всякого контроля, надзора и учета. И нужна невероятная наивность, и сугубое лицемерие, чтобы прикидываться не понимающим, – откуда этот саботаж исходит, какими средствами он производится.

Игра в контроль, оттяжки всяких деловых и практически-серьезных шагов, создание необыкновенно сложных, громоздких, чиновничье-безжизненных учреждений, которые насквозь зависимы от капиталистов и ровнехонько ничего не делают, и делать не могут.

Спрашивается, чем объяснить эту поразительную слепоту меньшевиков и эсеров? Следует ли считать их государственными младенцами, которые по крайнему неразумию и наивности не ведают, что творят, и заблуждаются добросовестно? Или обилие занятых местечек министра, товарищей министра, генерал-губернаторов, комиссаров и тому подобное имеет свойство порождать особую, «политическую» слепоту?

Если бы действительно наше государство хотело деловым, серьезным образом осуществлять контроль, если бы его учреждения не осудили себя, своим холопством на «полную бездеятельность», то государству оставалось бы лишь черпать обеими руками из богатейшего запаса мер контроля, уже известных, уже примененных в других странах. Правительству достаточно было бы декретировать осуществление главнейших мер, назначить серьезное наказание тем, которые бы обманным путем стали уклоняться от контроля, и призвать само население к надзору за добросовестным исполнением постановлений, – и контроль был бы уже давно осуществлен.

Семён Семёнович с досадой захлопнул брошюру и замолчал.

– Ты вот это сейчас к чему нам прочитал? – спросил Виктор Николаевич. – Спасибо, конечно, что напомнил текст столетней давности, но сейчас нужно обсуждать то, что будет после катастрофы. А этот отчаянный призыв и тогда не дал результата, и сейчас бесполезен. Этот призыв к кому? К чиновникам, которые столько сил положили, чтобы устранить этот самый контроль. Взывать к населению, которое, Сёма, даже бюллетень в урну не способно опустить. Взывать без всякой надежды на отклик, это безумие вопиющего в пустыне.

– Тогда что? – возмутился Семён Семёнович. – Нищета, отчаянье и бунт?

– Никакого бунта не будет, – сказал Виктор Николаевич. – Нравы лавочников сделались общими. Трансформация возможна только через катастрофу.

– Послушайте, – сказал Семён Семёнович, – нельзя же просто сидеть и ждать! Я против, слышите, я против! И если противостоять этому маразму – безумие, то я за безумие. В конце концов, так движется история.

Семён Семёнович кипел от желания разрубить гордиев узел. Не в силах больше ждать, он страстно жаждал видеть вновь величие страны и действовать немедленно, сейчас.

Виктор Николаевич вздохнул и посмотрел на Германа Петровича.

– Что скажешь? – спросил он.

Герман Петрович отломил кусочек поджаренного хлеба, захрустел и помотал головой.

– Сплошной эрзац, – сказал он – Даже хлеб не тот… вкус не тот.

– А по существу? Как там твои китайские друзья?

Герман Петрович закончил с сухариком и повел головой.

– Если мы перестанем заигрывать с западом и грабить свою страну, то с Китаем у нас проблем не будет. – Он помолчал и добавил: – И с Европой проблем не будет. И с Америкой тоже проблем не будет. Время пришло. Поворачивать надо и, конечно, вытаскивать народ из мещанского болота. Ох, нелегкая эта работа, из болота тащить бегемота.

В кармане у Виктора Николаевича зазвонил телефон, он поднялся и отошел в сторону.

– Она остановилась в отеле «Иден Парк», – сообщил голос в трубке.

– Хорошо, спасибо, – сказал Виктор Николаевич и вернулся к костру.

– Конфискация народу понравится. А кто пикнет… да я сам, с автоматом… побегут как тараканы, – убеждал Семён Семёнович.

– Эксцессы, конечно, будут, – сказал Герман Петрович, – не без этого… Ненависть уже зашкаливает. Жертвы, конечно, но… сатисфакция.

Виктор Николаевич вертел шампур над огнем. «Побегут-то, побегут, – думал он, – а останется кто? Кто собирать будет и как? Железом и кровью?! Или опять попробуем любовью?! Это в наше-то время, когда вокруг, действительно, сплошная ненависть!»

Виктор Николаевич поворачивал над огнем шампур, на котором кусочки хлеба уже давно превратились в уголь.

Прокурор Фёдор Алексеевич вернул Кузнецову флешку с логотипом «EG» на кожаной вставке.

– Я посмотрел, – сказал он и озабоченно постучал пальцем по папке с уголовным делом генерала Зубова, – всё это хорошо, но к делу не пришьешь, Сергей Ильич, сам понимаешь. – Он открыл папку и перелистнул несколько страниц. – Подвисает дело. Испарилась такая сумма… наличными! Не иголка в сене. Ни протоколов, ни показаний… Знаю, что было, знаю, кто изъял, знаю, но… бумага есть бумага, так что… – Фёдор Алексеевич закрыл папку и вновь постучал по ней указательным пальцем. – Подкреплять надо дело.

В кабинет заглянула Секретарша.

– Федор Алексеевич, я на обед, разрешите?

Он кивнул и продолжил:

– У меня тут есть кое-что по Марьино, – сказал он и подтянул к себе другую папку. От земли надо подкопать, Сергей Ильич, снизу. Поскольку ты начинал, тебе и расхлебывать. Направь ребят, а лучше сам съезди, проветрись. Торчат там эти уши во весь рост. Ты прихвати их по мелочи, а я поддержу. – Фёдор Алексеевич хлопнул по папке и двинул её ближе к Кузнецову.

– Я подумаю, – вставая, сказал Кузнецов.

Он взял папку, взвесил ее в руке, прошел к выходу и открыл дверь.

– Сергей Ильич! – окликнул его прокурор. – Вернись на секунду.

Кузнецов вернулся к столу. Фёдор Алексеевич открыл боковой ящик.

– В качестве совета… и личной просьбы, перед отъездом… вот возьми-ка визитку…

Пока он перебирал бумаги в боковом ящике стола, за спиной Кузнецова, из приоткрытой двери, появился ствол пистолета с глушителем. Пуля попала точно в висок. Фёдор Алексеевич повалился на стол, и по зеленому сукну поползло кровавое пятно.