Я была знакома со свитой Ива Сен-Лорана, а Дюк был своим в окружении Кензо – другого моего любимого дизайнера того времени. Благодаря Дюку я познакомилась с моделями Уоллис Франкен и Луизой Депуант, пресс-атташе Барбарой Шлягер и ее бойфрендом-фотографом Ули Роузом, а также подающим надежды молодым фотографом Артуром Элгортом. Его первой серьезной работой стала наша совместная съемка в саду Тюильри, где мы фотографировали группу бегущих девушек и парней в ослепительно ярких одеждах от Kenzo. Так я влюбилась в Kenzo. Я обожала его очаровательную «сельскую» одежду. Особенно мне пришлась по душе длинная запахивающаяся юбка в этническом стиле – я носила ее, практически не снимая. Она завязывалась широкими веревками низко на бедрах. Правда, эти веревки иногда развязывались, так что в следующее мгновение можно было оказаться в одном нижнем белье. Еще мне нравились огромные безразмерные блейзеры и полосатые свитера. Все, что делал Кензо, было веселым, красочным и по-детски наивным – в точности как его зрелищные дефиле, на которых искрились фейерверки, модели выходили на подиум, одетые словно игрушечные солдатики и балерины, а однажды даже вывели белоснежного коня с наездницей в костюме сказочной принцессы.
Со временем Дюк состоялся как независимый фотограф. Когда он приезжал в Лондон, то останавливался у меня в Сент-Джонс-Вуде, где я снимала маленькую квартиру на цокольном этаже. Двери выходили в красивый сад, который очень ему нравился – он любил возиться с цветами. Также Дюк был превосходным поваром и учил меня готовить блюда вьетнамской кухни, в первую очередь мой любимый вьетнамский суп – ужасно сложное варево из курицы, свинины, лапши, ростков фасоли, сушеных креветок, китайских приправ, зеленого лука, свежей мяты и кориандра. На случай крайнего голода у нас были вонтоны[25], на приготовление которых нужно было убить целый день, зато они недорого обходились, и нам их хватало на неделю. Дюк был помешан на чистоте. В то время я курила, и, если хотя бы немного пепла попадала на стол, он страшно злился. Мне казалось странным, как человек, не имеющий собственного дома, может быть таким хозяйственным и домовитым.
Еще одной странностью Дюка было то, что, в отличие от других фотографов, с которыми мне доводилось работать, он предпочитал лаконичность. Неудивительно, что у него не было денег. Две страницы были для него идеальным форматом, потому что он мог представить всю историю на одном развороте. А еще он обладал буйным нравом – особенно после рюмки-другой. Однажды он провалил съемку Vogue в Кенсингтонском саду, когда снимал американскую модель Уоллис Франкен, одетую в матроску, на фоне пруда Раунд-Понд. Когда я заметила, что ее топ выглядит немного мятым, он прорычал: «Так почему бы тебе это не исправить?» Распалившись, он выронил камеру, и она камнем пошла ко дну. Дюк был вынужден заканчивать фотосессию с помощью крошечной любительской Canon, которую купил мне в подарок, и я постоянно таскала ее с собой в сумке.
Со временем мы с Дюком стали видеться реже. Обстоятельства постоянно разлучали нас. Окончательный разрыв произошел, когда я позвонила ему после смерти своей сестры Розмари. Он показался мне безразличным к моему горю – возможно, потому что в азиатской культуре смерть воспринимается по-другому.
Еще до прихода в британский Vogue я несколько лет несла ответственность за благосостояние сестры. После развода с мужем Джоном в 1962 году Розмари переехала из Мидлендса ко мне в Лондон, обосновавшись со своим рыжим котом сперва в моей съемной квартире на Понд-Плейс у Фулем-роуд, а потом и на Бофор-стрит в Челси. Я как раз собиралась переселяться туда, в свое первое собственное жилье.
Все попытки найти работу для Розмари оказались неудачными. Я устроила ее официанткой в Soup Kitchen, филиал Stockpot, но она выдержала там всего один день. Она и сама не знала, чем хотела бы заниматься. Она любила рисовать и какое-то время работала на дому: писала маленькие акварели с оранжевыми небесами и лиловой травой, все какие-то психоделические. Но по большей части пропадала в лондонских музеях – типичная сельская девчонка, после развода она так и не нашла своего места в обществе.
Поначалу семейная жизнь сестры складывалась вполне благополучно. Под Стратфордом-на-Эйвоне она обустроила потрясающе красивый и романтичный уголок для себя и Джона. Ivy Bank («Берег с плющом») представлял собой крохотный коттедж с традиционным английским садом в зарослях цветов и овощей, которыми она угощала местных ребятишек, обучавшихся у нее живописи. Это была не жизнь, а мечта. Если бы не одно «но» – у Розмари не было своих детей.
Если бы она выросла в Лондоне, то могла бы выйти в свет и привлечь внимание достойного поклонника. Или стала бы моделью и путешествовала, как я. Но, хотя она и окончила секретарские курсы машинописи и стенографии (столь популярные тогда среди девушек), из нее так и не получилась серьезная работающая женщина. Она рано вышла замуж и обрекла себя на роль провинциальной домохозяйки: занималась садом, рисовала, готовилась к появлению на свет детишек – чего так и не случилось… Все это было так далеко от карьеры в большом городе. Когда она приехала ко мне жить, то поначалу просто растерялась. У нее появилась привычка знакомиться на улице, причем с какими-то странными типами и даже наркоманами. С одним из них, бездомным бродягой, она расписалась в городском загсе чуть ли не сразу после знакомства, пока меня не было в стране.
В то время я часто ездила на съемки в Германию, и это было здорово, потому что там мне платили наличными. Я держала все деньги в ящике комода в спальне. Но однажды, вернувшись в Англию, я обнаружила, что наличные пропали – а с ними и в высшей степени подозрительный новый муж Розмари.
Вскоре после этого у сестры случился нервный срыв. Она прямо на улице упала в обморок, и ее доставили в госпиталь Cane Hill – мрачное заведение в лондонском пригороде Кройдон, где по углам жались психопатичные пациенты. Ее привязали к кровати и лечили электрошоком. Она пробыла там недели три, а потом ее опять понесло на улицу. И все повторилось сначала.
Вскоре сестра познакомилась с уличным художником Кевином Ригби, который работал на Трафальгарской площади напротив Национальной портретной галереи. Ему было двадцать два. Ей – около тридцати. Кевин был добродушным и нежным идеалистом с длинными рыжими волосами. Он происходил из добропорядочной семьи военного, но со временем стал немного бунтарем.
У Кевина и Розмари начался бурный роман. Сестра быстро забеременела, хотя они никогда не жили вместе. Она сняла комнату рядом с Кингз-роуд в Маркэм-сквер, в доме, где когда-то жила и я. Девять месяцев спустя в соседнем госпитале Parsons Green родился мой племянник Тристан. Бросив Розмари, Кевин отправился в Непал, где стал буддистским монахом и занялся иллюстрированием книг о своей новой религии. В 1974 году он был найден на границе с Афганистаном погибшим при загадочных обстоятельствах.
Во время беременности Розмари переболела желтухой и с тех пор постоянно испытывала недомогание. Мама была в ужасе от поведения старшей дочери. Она заявила, что и слышать ничего не хочет о Рози, а на все расспросы соседей отвечала, что ребенок был плодом короткого перемирия между сестрой и ее бывшим мужем.
Прожив четыре года в Лондоне с Тристаном на руках, Розмари переехала обратно в Уэльс, в дом в Холихеде, который купил ей бывший муж. Он решил, что для Рози будет лучше поселиться неподалеку от матери. Разумеется, как только наша мама увидела очаровательного рыжеволосого внука, она превратилась в самую нежную и заботливую бабушку.
Все это время дружки-наркоманы не оставляли Розмари в покое и то и дело наведывались к ней в Уэльс, снабжая зельем. Вскоре она обзавелась новым бойфрендом, который работал на местной судоверфи и жил вместе с матерью, – и снова забеременела. В 1970 году у нее родился второй сын, Финн. Все, что произошло в ее жизни после этого, представляется туманным. Она страдала от бронхита, похудела, часто ссорилась со своим приятелем. После очередного скандала она, похоже, приняла большую дозу валиума и заснула. Парень запаниковал и вызвал «скорую», которая доставила ее в медицинский центр. Судя по всему, произошла какая-то врачебная ошибка при введении желудочного зонда. Легкие не выдержали. Розмари умерла через два дня, в канун Рождества 1972 года. В последний раз я навестила ее, когда она, уже без сознания, была подключена к системе жизнеобеспечения.
