Песок на длинной полосе пляжа перед отелем был мелким, а ближе к берегу, куда накатывали волны ледяного Ирландского моря, его забивала галька. Но все равно можно было спокойно заходить в воду и шлепать дальше, пока не заледенеют колени.
Я все детство тосковала по пышной растительности. Редкое деревце пробивалось сквозь каменистую поверхность нашей части острова. Лишь изредка, когда мы выбирались навестить Элис, тетушку моего отца в ее большом доме на южном берегу, можно было увидеть настоящие заросли. Моя двоюродная бабушка была такой старой и дряхлой, что мне всегда казалось, будто ей сто лет. Она жила неподалеку от городка Бомарис, где в 1930-е годы бурлила жизнь. Там мои родители и познакомились: мама жила по соседству, в поместье Трекасл.
С одной стороны нашего отеля простирался серый морской пейзаж со скалами, утесами и камышами, открытой всем ветрам пустошью и рыбацкой фермой. Другой стороной он граничил с Треарддур-Хаус – престижной подготовительной школой для мальчиков. Когда во мне проснулся интерес к противоположному полу, я, бывало, задерживалась по пути к автобусной остановке, откуда ехала в школу, и робко подглядывала, как они играют в футбол или крикет.
Отель работал с мая по октябрь, но гарантированно был заполнен только в относительно солнечном августе – во время летних каникул. Многие семьи из Ливерпуля и Манчестера старались приехать именно к нам, хотя им было легче добраться до более популярных курортов Северного Уэльса, – настолько уютными были наши пляжи и деревушка. В остальное время отель по большей части пустовал, и останавливались в нем разве что родители, которые приезжали к своим сыновьям на школьные праздники.
Каждый год хмурые облака и свирепые штормы возвещали о конце лета. Местные жители бросались спасать деревянные лодки, которые болтались в заливе, как поплавки. Рыбак Левеллин был в этом деле главным: он вылавливал лодки и пришвартовывал их у волнолома. Всю долгую зиму, пока отель был закрыт, густые туманы накрывали нас с головой, а бушующее море набрасывалось на береговую линию. Деревушка будто вымирала. По ночам до нас доносились печальные стоны соседнего маяка. Снега почти не бывало, но дожди шли без перерыва: от постоянной мороси воздух был настолько влажным, что казалось, будто сырость проникает даже в кости. Еще ребенком я узнала, что такое ревматизм.
После обеда я подолгу гуляла вдоль берега с Чаффи, йоркширским терьером моей мамы, и Макки, скотч-терьером сестры. Пенные волны бились о серые скалы, и, если зазеваться, можно было вымокнуть до нитки.
На протяжении бесконечных зимних недель в отеле было так пусто, что освещение даже не включали. Мы с сестрой развлекались игрой в привидения. Завернувшись в белые простыни, мы прятались в темных безлюдных коридорах, где было так много таинственных дверных проемов, откуда можно было выпрыгнуть с криком «Бу!». Мы подолгу сидели в засаде, в гулкой тишине, нарушаемой лишь тиканьем дедушкиных напольных часов. В конце концов я не выдерживала мрака и этого зловещего тиканья, мне становилось страшно, и я убегала к камину, где было тепло и уютно.
Я родилась 20 апреля 1941 года, в самом начале Второй мировой войны, и в том же году нацисты захватили Югославию и Грецию. Мне дали сразу три имени: Памела Розалинда Грейс Коддингтон. Моя старшая сестра Розмари (для краткости – Рози) назвала для меня Памелой, и для всех наших знакомых я стала просто Пэм.
Мэрион, моя бабушка по материнской линии и канадская оперная певица, влюбилась в деда во время гастролей в Уэльсе. Он последовал за ней в Канаду, где они поженились и где родились моя мать, ее брат и сестра. Какое-то время они жили на острове Ванкувер, поросшим лесом, где водились медведи. Уже потом они вернулись на Англси, где бабушка становилась все более мрачной и писала ужасно грустные стихи. Говорят, дед был помешан на дисциплине. Я слышала, что однажды он на целый день запер бабушку в ванной комнате на нижнем этаже, предназначавшейся исключительно для джентльменов, в наказание за то, что она воспользовалась чужим туалетом, пусть и по крайней нужде.
Джейни, моя мать, унаследовала эту викторианскую строгость и полагала, что детей должно быть видно, но не слышно. Она требовала абсолютного послушания, но никогда не выходила из себя и не повышала голос. Я должна была сама застилать постель и наводить порядок в своей комнате, а также выполнять некоторые обязанности по дому. Мама была сильной, настоящим стоиком. Собственно, на ней и держалась наша семья. С фотографий 1920-х годов на меня смотрит ухоженная и успешная женщина. Она рисовала – особенно ей удавалась акварель, – играла на пианино и испанской гитаре. Хотя мать считала себя англичанкой, в ее жилах текла валлийская кровь. Она была потомком древнего и знатного рода, восходящего к Черному принцу[4]. (Правда, никто из нас не считал себя валлийцем; мы были, скорее, иностранцами, émigrés[5] из Дербишира.)
Мой отец, Уильям или Вилли, был англичанином до мозга костей: интроверт, весь в себе и настолько сдержанный, что слова из него надо было тянуть клещами – впрочем, как и из меня. Я помню, как он часами просиживал в своем кабинете, но не припомню, чтобы он делал что-то по дому. Его всегда окружала аура грусти.
Папа увлекался механикой. Его хобби были игрушечные лодки и самолетики, он вытачивал крохотные двигатели на небольшом токарном станке в коридоре возле нашей спальни. Третье имя, Грейс, дал мне отец в память о своей матери. Когда в восемнадцать лет я покинула родной дом, моя давняя лондонская подруга Панчитта (для меня она была олицетворением гламура, поскольку училась актерскому мастерству) сказала, что, если я хочу добиться успеха в большом городе, мое третье имя подойдет как нельзя лучше. «Думаю, Грейс – именно то, что нужно для модели, – с энтузиазмом заявила она. – Грейс Коддингтон. Звучит!»
Я росла замкнутым и болезненным ребенком. Приступы бронхита и ларингита были настолько частыми, что врач всерьез подозревал туберкулез. Из-за болезни я пропускала как минимум половину каждого учебного семестра. Родители даже пытались укреплять мой иммунитет пивом «Гиннесс» и темной приторной микстурой из солодки, которую я обожала. Я была бледной, веснушчатой и страдала аллергией на солнечный свет. К счастью, если во времена моей юности в Уэльсе солнце и проглядывало, то только через завесу тяжелых серых туч. Позже, когда мне было уже за двадцать, стоило мне позагорать, как лицо тут же опухало. Но мне все равно не сиделось дома. Подростком я чаще бывала на улице, чем в помещении: ходила под парусом, взбиралась на скалы, перелезала через изрезанные склоны соседней Сноудонии[6] или бродила по равнинам нашего острова, усеянным дикими цветами.
Наша семья жила в так называемом аппендиксе – изолированном крыле здания сразу за гостиничной кухней. У нас был свой вход, симпатичное крыльцо, увитое клематисом, и сад, в котором буйствовали розы и гортензии – радость и гордость моей матери. На заднем дворе мы выращивали овощи, держали гусей, уток и кур.
Это был наш личный мирок. Комнаты были обставлены в том же стиле, что и отель, но все выглядело куда миниатюрнее, по-домашнему. Все картины и гобелены на стенах были авторства моей матери. Часто нам приходилось тесниться из-за разного хлама: мама с трудом могла себя заставить выбросить даже пустую банку из-под варенья. Беспорядок разрастался так стремительно, что, сколько мы ни распихивали вещи по шкафам или прятали за шторы, мне всегда было неловко приглашать домой школьных подруг.
Для меня стало потрясением, когда я узнала, что наш маленький отель на самом деле никогда нам не принадлежал, а является собственностью брата матери – дяди Теда, грубоватого вояки, который унаследовал его и много другой недвижимости в округе от моего деда. Оказывается, мы все жили в «Треарддур Бей» лишь благодаря доброте дяди. По истинно викторианским традициям все имущество, принадлежавшее семье моей матери – а было его немало, – перешло по наследству к дяде как к единственному мужчине, хотя он и был младшим ребенком. Женщины, то есть моя мать и ее сестра, тетя Мэй, не могли ни на что рассчитывать. Соответственно, сын дяди Теда и мой двоюродный брат Майкл должен был унаследовать все имущество отца. В детстве мы с Майклом, добродушным и веселым мальчишкой на год старше меня, были неразлучны. Потом его семья переехала в Малайзию, куда дядя Тед получил назначение. По возвращении Майкл снова взял на себя роль старшего брата и защитника. Мы катались на лодках, а когда он сменил велосипед на мотоцикл, я то и дело запрыгивала к нему на заднее сиденье, и мы вместе гоняли по окрестностям. Мы даже поклялись, что поженимся, если к пятидесяти годам никого не встретим.
