Недавно тост я слышал на пиру,

И вот он здесь записан на бумагу.

– Приснилось мне, – сказал нам тамада,

– Что умер я, и все-таки не умер,

Что я не жив, и все-таки лежит

Передо мной последняя дорога.

Я шел по ней без хлеба, без огня,

Кругом качалась белая равнина,

Присевшие на корточки холмы

На согнутых хребтах держали небо.

Я шел по ней, весь день я не видал

Ни дыма, ни жилья, ни перекрестка,

Торчали вместо верстовых столбов

Могильные обломанные плиты —

Я надписи истертые читал,

Здесь были похоронены младенцы,

Умершие, едва успев родиться.

К полуночи я встретил старика,

Седой, как лунь, сидел он у дороги

И пил из рога черное вино,

Пахучим козьим сыром заедая.

«Скажи, отец, – спросил я у него, —

Ты сыр жуешь, ты пьешь вино из рога,

Как дожил ты до старости такой

Здесь, где никто не доживал до года?»

Старик, погладив мокрые усы,

Сказал: «Ты ошибаешься, прохожий,

Здесь до глубокой старости живут,

Здесь сверстники мои лежат в могилах,

Ты надписи неправильно прочел —

У нас другое летоисчисленье:

Мы измеряем, долго ли ты жил,

Не днями жизни, а часами дружбы». —

И тамада поднялся над столом:

– Так выпьем же, друзья, за годы дружбы!

Но мы молчали. Если так считать —

Боюсь, не каждый доживет до года!

У этого поезда плакать не принято. Штраф.

Я им говорил, чтоб они

                             догадались повесить.

Нет, не десять рублей. Я иначе хотел,

                                        я был прав, —

Чтобы плачущих жен удаляли

                           с платформы за десять…

Понимаете вы, десять

                           самых последних минут,

Те, в которые что ни скажи – недослышат,

Те, в которые жены перчатки

                                       отчаянно мнут,

Бестолковые буквы по стеклам

                                    навыворот пишут.

Эти десять минут взять у них,

                        пригрозить, что возьмут, —

Они насухо вытрут глаза еще дома,

                                              в передней.

Может, наше тиранство не все

                                       они сразу поймут,

Но на десять минут подчинятся

                                нам все до последней.

Да, пускай улыбнется! Она

                                   через силу должна,

Чтоб надолго запомнить лицо

                                   ее очень спокойным.

Как охранная грамота, эта улыбка

                                                нужна

Всем, кто хочет привыкнуть

                        к далеким дорогам и войнам.

Вот конверты, в пути пожелтевшие,

                                              как сувенир, —

Над почтовым вагоном семь раз

                                    изменялась погода, —

Шахматисты по почте играют

                                         заочный турнир,

По два месяца ждут от партнера

                                           ответного хода.

Надо просто запомнить глаза ее,

                                              голос, пальто —

Все, что любишь давно, пусть хоть даже

                                    ни за что ни про что,

Надо просто запомнить

                                 и больше уже ни на что

Не ворчать, когда снова

                          застрянет в распутицу почта.

И домой возвращаясь, считая

                                        все вздохи колес,

Чтоб с ума не сойти, сдав соседям

                                            себя на поруки,

Помнить это лицо без кровинки,

                                            зато и без слез,

Эту самую трудную маску

                                        спокойной разлуки.

На обратном пути будем приступом

                                             брать телеграф.

Сыпать молнии на Ярославский вокзал,

                                                в управленье.

У этого поезда плакать не принято. Штраф.

– Мы вернулись! Пусть плачут.

                         Снимите свое объявленье.

Я знаю, что книгами и речами

Пилота прославят и без меня.

Я лучше скажу о том, кто ночами

С ним рядом просиживал у огня,

Кто вместе с пилотом пил спирт и воду,

Кто с ним пополам по Москве скучал,

Кто в самую дьявольскую погоду

Сто раз провожал его и встречал.

Я помню, как мы друзей провожали

Куда-нибудь в летние отпуска;

Как были щедры мы, как долго держали

Их руки в своих до второго звонка.

Но как прощаться, когда по тревоге

Машина уходит в небо винтом?

И, руки раскинув, расставив ноги,

В степи остаешься стоять крестом.

Полнеба окинув усталым взглядом,

Ты молча ложишься лицом в траву;

Тут все наизусть, тут давно не надо

Смотреть в надоевшую синеву.

Ты знаешь по опыту и по слуху:

Сейчас за грядой песчаных горбов

С ударами, еле слышными уху,

Обрушилось десять черных столбов.

Чья мать потеряет сегодня сына?

Чей друг заночует в палатке один?

С одинаковым дымом горит резина,

Одинаково вспыхивает бензин.

Никогда еще в небе так поздно он не был.

Сквозь палатку зажегся первый огонь.

Ты, как доктор, угрюмо слушаешь небо,

Трубкой к нему приложив ладонь.

Нет, когда мы справлялись об опозданье,

Выходили встречать к «Полярной стреле»,

Нет, мы с вами не знали цепы ожиданья —

Ремесла остающихся на земле.