Туйчиев кивнул.

— Извольте. Это вторая часть симфонии № 45 фа-диез-минор Гайдна.

— Блестяще! — восхитился Соснин. — Если бы еще... Как насчет исполнителей?

— Это сложнее, — старый профессор задумался. — Пожалуй, несколько самонадеянно, ибо в записи есть дефект, но, по всей вероятности, Большой симфонический оркестр Берлинского радио. Симфония записана на пластинку, у нас ее продавали. Да, могущественная и безбрежная музыка! Вот чем следует наслаждаться, вот что надо впитывать в себя. Ее называют «Прощальной симфонией». А исполняют при свечах. В последней части симфонии музыканты один за другим гасят свечи на пюпитре и тихо удаляются; заканчивает симфонию дуэт скрипок.

— Вот это профессионализм! — снова поразился Соснин. — Нам бы так, а?

— Давайте погадаем вместе, Илья Евгеньевич, — сказал Туйчиев. — Что можно сказать о человеке, которому нравится это произведение?

— Только одно: это человек высокой музыкальной культуры.

— Интеллигент?

— Упаси бог, — возразил профессор. — Здесь можно впасть в ошибку. Знаете, кто любимый композитор у вахтера нашей консерватории? Глюк! Кстати, мой тоже, — тихо добавил он. — Сейчас будем пить кофе. Мне привезли из Бразилии.

— Спасибо большое, вы нам очень помогли. Мы резервируем за собой право прийти к вам в следующий раз. Просто так. Без дела. На кофе. Извините, сейчас никак не можем.

Садясь в машину, Арслан, усмехнувшись, спросил:

— Как ты считаешь, мы с тобой обладаем высокой музыкальной культурой?

— А что? Если не тот уровень, освободят от этого дела?

— Не думаю, — рассмеялся Арслан. — Придется, видимо, повышать.

— Вот, вот, — заворчал Соснин, — еще музыкантом я не был. Кажется, все уже искать приходилось: и преступников, и свидетелей, и ножи, и топоры, а теперь вот симфониями заниматься буду. Фа-диез-минор. — Он откинулся на спинку сидения и отвернулся.

— Искать придется не симфонию, а пластинку, — уточнил Туйчиев.

— Ну да, ясно, дефект, — буркнул Николай. — А сколько у нас в городе вообще пластинок имеется, об этом ты подумал?

— Думаю, много. Но ты же любишь масштаб.

— Это точно, — рассмеялся Соснин. — Ловишь на слабостях?

— Если честно, то без тебя мне пришлось бы туго...

— Ладно уж, — смущенный признанием друга, перебил его Николай.

Димка чувствовал необходимость сказать что-то очень важное, всего несколько слов — их надо только найти — и все будет хорошо: но насмешливые взгляды, которые Жанна время от времени бросала на него, лишали Димку остатков уверенности. С каждым шагом он все больше боялся начать разговор и, как все робкие люди, пытался уверить себя, что он это непременно сделает потом, позже или еще лучше — завтра.

Когда час назад они случайно встретились в сквере и Жанна приветливо поздоровалась и предложила побродить, он подумал, что ослышался, настолько неожиданно прозвучало для него приглашение. Сердце учащенно застучало где-то у горла: сколько раз он видел себя рядом с Жанной, хотя понимал, что воображение заводит его слишком далеко. Разве может он понравиться ей? Высокий, худой и нескладный, с редкими рыжеватыми волосами, в очках, толстые стекла которых делали его взгляд каким-то приниженным. А уши? Недаром когда-то его звали «Лопух». Вообще, если объявить конкурс на количество прозвищ, то первое место ему обеспечено. Его рыжие кудри воодушевляли дворовых ребят на сочинение двустиший. Когда, еще в шестом классе, он увлекся монтированием транзисторных приемников, то сразу стал «Локатором». В седьмом классе он вынужден был надеть очки и превратился в «Очкарика». Потом последовательно становился «Антенной», просто «Длинным», «Дохлым», «Дохликом» (так называли его девочки) и, наконец, «Шкилетом». Это последнее прозвище так прикипело к нему, что он и не заметил, как стал отзываться на него.

Постепенно Димка научился жить воображением: здесь был простор необъятный, никто не мешал ловкому, смелому Дмитрию Осокину совершать самые невероятные подвиги. Как-то еще в третьем классе Димка рассказывал Толику Кириллову о немецкой овчарке Дике. Вместе с Диком Димка творил чудеса: спасал девушку от бандитов, находил по следу воров, обокравших соседей. Толик слушал эти басни с открытым ртом и восторгался. Но вскоре Толик поделился услышанным с Димкиным соседом — Колей Хрулевым, и Димка сразу стал «Мюнхгаузеном». Новое прозвище настолько его уязвило, что он пожаловался маме.

— За что же они тебя так прозвали? — возмутилась Варвара Степановна, не чаявшая души в сыне.

— Не знаю, — соврал Димка.

Видя, что мать собирается в школу, он пытался ее остановить, чувствовал — ребята правы, но Варвара Степановна рвалась в бой за своего Димочку. Так возник первый конфликт с классом. И хотя со временем забылось все, Димка держался теперь в стороне от ребят. Он мечтал скорее вырасти, не понимая еще толком, что это изменит, но верил: вот тогда-то он заявит о себе и относиться к нему будут совсем иначе.

Он был счастлив, когда увлекся радиоделом и достиг первых успехов — вмонтированный в словарь английского языка транзистор действительно заставил ребят по-новому взглянуть на Шкилета. И когда Славка Лазарев, кумир класса, вынул из кармана портсигар и спросил, не сможет ли он вмонтировать в него транзистор, Димка с радостью согласился попробовать, рассчитывая в будущем на Славкино покровительство.

Он начал курить, ведь сигареты — непременный атрибут мужчины. Состоялся серьезный разговор, вернее длинный монолог Осокина-старшего, Димка слушал молча. Николай Петрович никогда не наказывал его, но хуже любого наказания были для Димки частые нравоучения отца. Осокин никогда не спрашивал мнения сына и не считался с ним. Но, несмотря на безупречную логичность доводов, Николай Петрович, как правило, не достигал желаемой цели, ибо совершенно не понимал, да и не хотел понимать, что на душе у сына. Он просто изрекал истины в последней инстанции. Это ожесточало Димку.

Положение усугубляла Варвара Степановна, принимавшая обычно сторону отпрыска. И теперь, когда он стал курить, она тайком от мужа давала Димке деньги на хорошие сигареты: а то будет курить всякую дешевую дрянь — вконец испортит здоровье...

После демонстрации отметить праздник собрались у Рянского.

Димка не мог объяснить себе, почему именно в этот праздничный вечер он вдруг увидел Жанну совсем по-иному. Ту самую Жанну, с которой проучился в одном классе восемь лет и которую никогда не выделял. Димка даже испугался внезапно нахлынувшего чувства.

Рянский весь вечер не отходил от Жанны, нашептывал ей видимо что-то очень смешное, отчего Жанна громко смеялась. Потом Рянский произнес тост за прекрасную половину человечества, в присутствии представительницы которой отдельные юноши учащенно дышат, и при этом многозначительно посмотрел на Осокина. Димка побледнел и уже весь вечер старался даже не глядеть в сторону девушки. Жанна ничего не замечала: она открыто восхищалась Сашей.

Димка поймал себя на том, что в нем растет неприязнь к этому красивому парню, который ему ничего плохого не сделал. Он чувствовал себя неуютно в компании, где все чем-то выделялись: Славик — умом, Рянский — умением взять от жизни как можно больше. Даже Колька Хрулев со своей бесшабашностью и полным отсутствием идеалов был выше его...

Когда они подошли к дому Брискиных, Димка неожиданно для себя, срываясь на фальцет, сказал:

— Жан... это... Знаешь что? Давай дружить?

Он побоялся посмотреть на нее, зачем-то снял очки и стал их протирать, близоруко щуря глаза. «Как я, наверное, нелепо выгляжу», — с ужасом думал Димка.

Жанна улыбнулась.

— «Что дружба? Легкий пыл похмелья, обиды вольный разговор, обмен тщеславия, безделья иль покровительства позор».

Что произошло дальше, он плохо помнил. Кажется она засмеялась! Правда, очень тихо, но от этого смеха Димка стал меньше ростом.

— Шкилетик, милый, да ты в своем уме? Ты всерьез веришь в возможность дружбы между парнем и девушкой?