— Да особенно, Толя, не расходишься по гостям — у меня две ланчи на горбу, сторожу их.

— Тогда пойдем, по склянке пива опрокинем.

— Ланчи — это первое. А второе… второе — сижу в глубокой заднице, в кармане ни одного песо. Два кукиша ворочаются там, ссорятся друг с другом. Пиво для меня, Толя, роскошь.

— Перестань! Давай поступим по-суворовски: все пропьем, а пива купим.

Геннадий удивленно покачал головой:

— Ты, Толя, поэтом, можно сказать, стал. Говоришь почти в рифму.

— Ага. Опустился я, ты полагаешь, очень низко, да? — Ширяев не выдержал, засмеялся, тяжелое темное лицо его посветлело. — Тут станешь не только поэтом, но и… — Он недоговорил, ухватил Геннадия за плечо и потащил за собой.

Рядом с портовыми зданиями располагалось несколько забегаловок, где всегда можно было выпить кружку пива. Причем прокисшим пивом, как правило, не угощали, старались свежим, чтоб над кружкой обязательно высилась вспухшая шапка пены, — в общем, шалманы здешние держали марку, соревновались друг с другом.

Несмотря на дух соревнования "кто лучше", мордобои на улицах и световые рекламы, состряпанные в духе капитана пиратов Кидда, все портовые пивные были слеплены на одно лицо.

Таким был и небольшой дымный кабак, в который они зашли. Пивом кабачок пропах насквозь. Хотя тут и водку можно было найти — особую, морскую, специально сваренную для покорителей океанов, крепостью в шестьдесят градусов, и ром, украшенный изображением одноглазого разбойника с абордажным топором на плече, и джин — из того же разряда напитков, что крепостью своей очень близки к ста градусам (только алкоголь и ни капли воды), и мексиканскую текилу, вполне возможно, разлитую в бутылки в одном из местных пакгаузов.

— Водку будешь? — привычно поводив носом из стороны в сторону, спросил Ширяев.

Судя по тому, как он вел себя, по внешнему виду своему, был Толя человеком опытным, здешние шалманы прошерстил много раз, хорошо знал, что в них водится, а что не водится.

— Водку? Боюсь я ее, — Геннадий отрицательно покачал головой, — вдруг с голодухи упаду в обморок?

— Я тоже не буду. Водка здесь не то, что наша. У нас даже самая паршивая водка — это водка, а здесь… Здесь крепость есть, а всего остального нету, глаза у моряков на лоб лезут, как после стакана ацетона. Стакан хряпнешь и не знаешь, выживешь или нет.

Взяли по бокалу пива и уселись за столик, исчерканный надписями. Встречались в этой богатой экспозиции и русские фамилии. Хозяин заведения надписи соскабливать не стал, как и автографы, покрыл их корабельным лаком… Получилась интересная картина.

Ширяев стукнул краем своей кружки о кружку Геннадия.

— Живы будем — не помрем. Что там о Родине нашей слышно?

— Не думай, что я знаю больше тебя, Толя. В России происходит обычное — базарят.

— Чего же ты хочешь? Пришло время коров с длинными ногами. Раньше коров в России оценивали по удоям, сейчас по скорости их бега. — Ширяев не стерпел, выругался, потом махнул рукой: — Давай не будем о плохом.

Кружку он опустошил одним глотком, Геннадий только позавидовал — так он не умел, — произнес с неожиданной завистью:

— Большому кораблю — большой айсберг.

Ширяев захохотал, как герой в ковбойском фильме, звонко щелкнул пальцами.

— Не задерживай процесс, допивай. — Поднял правую руку с оттопыренным указательным пальцем: то ли пригрозил кому-то, то ли распоряжение выдал. — Настал торжественный момент выпить по второй.

— Хорошее дело. — Геннадий не стал "задерживать процесс", поспешно опорожнил свою кружку, крякнул довольно — давно он не пил так увлеченно пива, кажется, с поры своей молодости.

— Ты в Москве бывал, в пивной на Пушкинской улице, в подвале?

— Толя, я в Москве-то ни разу не был, все объезжал вокруг либо около — ни разу не получилось, хотя у меня там живет брат.

— Нет, паря, в Москве надо побывать обязательно… Хотя бы один разок в жизни — это р-раз, и пару раз в подвале на Пушкинской — это два. Н-незабываемая штука. — Ширяев развел руки, будто хотел обхватить ими весь белый свет. — На всю жизнь остается в организме. Мне посчастливилось, я, возвращаясь из своих отсидок, обязательно попадал в Первопрестольную — везло мне… Пиво там подают с креветочками — м-м-м… — Глаза Толины заблестели романтично, рот его как расплылся в улыбке, так больше и не принимал сомкнутого хмурого выражения.

— Есть чему позавидовать. — Москалев подумал, что чем черт не шутит — может, судьба распорядится так, что он попадет в Белокаменную. О плохом, о бедах своих, о безденежье он сейчас не думал, жизнь ведь — курица такая, что к человеку может повернуться и боком, и задницей, и раскрытым клювом.

— А раз есть, чему позавидовать, то и цель есть. Съезди к брату — не промахнешься. — Ширяев снова потыкал указательным пальцем вверх и пробормотал виновато: — Я как прошлое вспомнил, так и про пиво забыл… Не годится это.

Хотя в этой теплой забегаловке пиво приносить самим не было положено, это делал мальчишка, очень похожий на довольного жизнью, упитанного цыганенка, Ширяев метнулся к стойке, увенчанной блестящим пивным краном, и через полторы минуты вернулся с двумя полными кружками, украшенными высокими шапками пены.

— Пиво очень неплохое, — сказал он. — До чешского, правда, не дотягивает, но все равно очень недурное. Особенно для здешних попугайских вкусов. — Ширяев отхлебнул немного пива, почмокал губами. — Ну, чего нового случилось, пока я ходил к стойке?

— Абсолютно ничего.

— Про капитана кубинского, у которого тягун погубил сухогруз, слышал?

— Нет.

— Вчера нашли мертвым.

— Жалко мужика. — Геннадий отпил немного пива, поставил кружку на стол. — Жалко… Он боялся возвращаться домой, думал — перетерпит, а тут оказалось не лучше. Капитаном он был, говорят, неплохим.

— Да и мужик он был неплохой. Я с ним как-то рома набрался так, что из ноздрей капало — никогда не пил столько.

— Кубинский ром считается лучшим в мире. Чтобы капало из носа, песо надо иметь много, лопатник должен быть объемом в несколько кошельков.

— А! — Ширяев крякнул. — Мужик он был простой и сердечный, на русских похож… Жаль, не удалось отсидеться.

— Что там, что тут — все едино. — Геннадий вздохнул.

— Твои-то дела как?

— На шестерку.

На "шестерку" — значит, большим пальцем вниз, в пол, как стрелка на циферблате часов; иначе говоря — хуже не бывает. На щеке у Москалева суматошно задергалась какая-то незнакомая жилка, он придержал ее пальцем. Думал, что нерв этот — подкожный, чувствительный, уймется, но тот не унимался.

— Ты такой не один. У нас на улице пятеро ирландцев собачью конуру снимают — ни одного песо у них нет. По ночам вместо собак гавкают.

Геннадий усмехнулся — ситуация знакомая, жаль бывает любого человека, который оказывается в такой молотилке, не только ирландцев.

— Это не Америка, тут каждый чилиец, прежде чем дать взаймы один песо, в церковь к священнику идет, разрешение спрашивает.

— Мне от этого, Толя, ни горячо ни холодно.

— Понимаю тебя… и сочувствую.

— Анекдоты какие-нибудь новенькие есть? Давно не слышал русских анекдотов.

— Откуда? За анекдотами надо ехать в посольство.

А посольство, говорят, стало другим — может быть, есть смысл и съездить. Старый министр-демократ, которому вместо здания на Смоленской площади больше нравился расширенный аптечный склад с дыркой для продажи лекарств, ушел в нети. Пришел новый, в отличие от полуграмотного аптекаря знавший, что такое международная политика, поэтому обстановка в посольских комнатах на Авениде-Колон, что под Сантьяго, должна была измениться.

— Чем отличается склероз от маразма, знаешь?

— Нет. — Геннадий отрицательно качнул головой.

— Склероз — это когда не помнишь, кому ты должен, а маразм — не помнишь, кто должен тебе.

— Неплохо.

— А что такое лысина?

— Ну?

— Постепенное превращение головы в задницу вначале по форме, а потом и по содержанию.