В конце концов появился и он. С полиэтиленовым пакетом в одной руке и ярким журналом в другой. Почему его отрезали от основной группы пассажиров, было непонятно, да и не это важно, а другое — он стоял на родной земле, вы понимаете, люди? — на родной, русской, нашенской земле… Пусть она не такая красивая, как розовые холмы Чили, где растут манго и авокадо, не пахнет солью грозно грохочущего океана, а совсем обычная, ничего в ней броского… Но тогда почему в горле возникают горькие слезы и заклинивают дыхание?

У меня дыхание, кстати, тоже заклинило… Отчего, почему?

Яркий журнал оказался каталогом, в который были занесены все идолы острова Пасхи, и путевые, и непутевые, с изображениями и описаниями: такой-то идол — такой-то высоты, этакий — этакой-то, были указаны и вес, и название материала, пошедшего на изготовление — словом, все-все, вплоть до перечня фильмов, в которых тот или иной идол принимал участие в качестве актера…

Был брат совсем не похож на того человека, которого я знал раньше и которого видел в последний раз незадолго до отплытия в Чили. Это был не он и конечно же все-таки он, Геннадий Москалев. Был Гена худой, выжаренный тамошним солнцем до креольской коричневы, с жестким усталым лицом, говорил быстро, в основном по-испански, лишь изредка вставляя в речь русские слова.

И как только русские слова не выпали из Генкиной памяти за долгие десять лет, пока не было дано понять.

Меня он узнал сразу — наверное, я изменился меньше его, ведь человек, пребывая дома, в местах привычных и родных, трансформируется, превращаясь в дряхлую больную курицу медленнее, чем на чужбине, дома земля помогает держаться на ногах, потчует соками жизни чаще, чем в далеком далеке, придает прочность костям, что очень важно. В краях заморских такого нет, там полно своего народа, которому нужны подпитка, подогрев.

Обнялись мы с братом, расцеловались, он прокомментировал нашу встречу на испанском языке, я на русском, говорили мы одно и то же, произносили одинаковые слова, только на разных наречиях, потом забрались в мой жигуленок, — советского еще производства, нормально сделанный, и покатили в Москву, на Садовую Кудринскую улицу, лакомиться борщом. Варила Марина борщи просто роскошные, никто не умел готовить их с таким пониманием и вкусом…

После Кудринской, на той же машиненке, не стесняясь разных намарафеченных, блестящих заморских авто, наполнивших Москву, покатили в Кокошкино, в небольшой загородный дом выполнять то, что разные полузападные-полунаши специалисты называли звонким закордонным словом, от которого в подмосковных хозяйствах куры переставали квохтать, коровы доиться, а грамотные дачные старушки от изумления распахивали рты так, что из них выпадали пластмассовые зубы, — "реабилитация". Надо было привыкать к России.

Провели мы в Кокошкино, которое смешливый столичный люд называл Какашкиным, целых две недели, тренировались в русском языке, присматривались к здешней жизни, между делом жарили рыбу, которую покупали в магазине за железнодорожными путями, и ожидали зарплату, поскольку я работал в газете, много писал и печатался и мог рассчитывать, что денег аванса, что должны мне выдать, хватит на билет для Гены до Владивостока. Питались навагой и мерзлым, превращенным в фанеру хеком, из которых Гена готовил вполне приличные вторые блюда.

Денежных запасов у нас не было, — кроме небольшой заначки на черный день, все, что зарабатывалось в газете, в издательствах, в печатных и непечатных (не путайте, пожалуйста, с матом) органах, уходило на жизнь.

Жилось нам в Кокошкине неплохо, во всяком случае, полагаю, не хуже, чем в вигваме поселка Пурео. Помню, что Гена готовил рыбу по-особому, своим капитанским способом. Он наливал в сковороду масло и ставил на сильный огонь, ждал, когда масло закипит… Причем не просто наберет температуру, а температуру нужную, которую он определял очень просто: совал в кипящее масло спичку. Если спичка загоралась, то в сковородку можно было бросать рыбу, если не загоралась — значит, масло нужно было подогреть еще…

Когда эта технологическая норма была выполнена, опускал в сковороду очищенного, хорошо обвяленного в муке хека. Попав в масло, рыба мгновенно схватывалась, на ней образовывалась вкусная твердая корочка, а мякоть, находившаяся внутри, делалась нежнейшей, сочной, таяла во рту… Это была рыба по-капитански.

За две недели жизни в Кокошкино мы этой рыбы съели столько… в общем, выполнили норму на всю оставшуюся жизнь. В результате Геннадий стал больше походить на русского человека, чем на толтека, и говорить по-русски начал лучше, испанский язык потихоньку отходил от него, отползал нехотя, не давал сквозь свои конкистадорские заросли пробиться звучной, родной для капитана дальнего плавания речи, по всему было видно, что не отстанет испанская мова от него еще долго.

Погода в Кокошкино стояла жаркая, вполне возможно, что такая же, как и в Чили, очень сухая, земля от солнца пошла трещинами, будто покрылась паутиной. Под шорты себе Гена определил длинные футбольные трусы с генеральскими лампасами, нашлась и майка с тиснениями на груди и спине, плюс шлепанцы со шлевкой — пляжные, самый раз для ясного лета, шлепанцы эти я привез из Африки. Гена немедленно натянул шлепки себе на ноги и не снимал их до самой посадки во владивостокский поезд.

Зарплаты, полученной в газете, хватило как раз на купейный билет и еще немного осталось на дорожные расходы; ночью в начале июля, очень спокойной, полной сонных звуков, я посадил Гену в вагон, и мой брат отбыл на Дальний Восток.

Тогда же ночью я позвонил сестрам в город Свободный, где все мы родились, Гале и Наташе, — в Свободном был уже день, — попросил, чтобы через четверо суток они принесли к поезду пирожков с голубицей, картошечки с укропом, малосольных огурчиков и чего-нибудь еще, вкусненького; позвонил в Находку Оле, предупредил, чтобы ждала мужа… Я понимал, что десятилетнее пребывание Геннадия вне родного гнезда еще не закончилось, дай бог, чтобы оно закончилось и закончилось благополучно.

Как Гену примут дома, что скажет жена, как примет сын Валерка, который в сознательной жизни, считай, отца еще не видел. А то, что видел когда-то мельком, маленьким, в несмышленом возрасте — это, пожалуй, не в счет.

На душе было сыро и тревожно.

Дома я проворочался в постели без сна до рассвета, никак не мог забыться, все переживал за брата, потом уснул. Но ненадолго — вскоре проснулся опять, поскольку за окном, по Садовому кольцу начали ездить ранние машины, в первую очередь поливалки, шум от них был большой, так что заснуть снова не удалось…

Жизнь — штука шероховатая, обязательно под ногу попадется какая-нибудь зазубрина, заставит споткнуться, так и у Геннадия: дома, в Находке, обстановка вокруг него сложилась нервная, в городе многое изменилось, среди людей почти никого не узнать, среди улиц — тоже; кое с кем, кто грозно шваркал о стол красной книжицей удостоверения, пришлось объясниться, но в конце концов все встало на свои места.

Первым к нему из Владивостока примчался Ширяев, вместе провели вечер, оприходовали бутылку женьшеневой водки, признали напиток полезной штукой, вспомнили свое житие-бытие на обратной стороне земного шара, тех, кто там остался, еду чилийскую, нравы индейские, друзей и недругов, за всех выпили чохом, одной чаркой, не стали делить на своих и чужих, поговорили о работе…

С работой было непросто, Ширяев пока не смог никуда устроиться… Его могли бы, например, взять крановщиком в порт или стрелочником на железную дорогу, но в этом деле он смыслил не больше, чем в производстве пряников на кондитерском конвейере, а механиком на катер или бригадиром забойщиков в какой-нибудь подземный штрек его не брали — не было мест.

— В общем, прыгаю пока, как воробей, с ветки на ветку, ищу работу, если ничего не найду, подамся в челночники — иного выхода не вижу, — сказал он.

— Как твой сын? — аккуратно, чтобы не задеть какую-нибудь тонкую струнку в душе этого человека, спросил Геннадий. — В Сан-Антонио который?