Все чаще и чаще вспоминалось прошлое, из былого вставали зримые картинки, от них щемило горло…

Вспомнился крейсер "Адмирал Синявин", на который так долго и очень упорно тянул его капитан первого ранга Громов, считавший, что лучше Москалева боцмана нет во всем советском военном флоте…

Впрочем, сейчас Феликса Громова неприлично причислять к обычным флотским офицерам и называть капитаном первого ранга, он — адмирал. Причем — полный, с четырьмя адмиральскими звездами на погонах и большим количеством шевронов на рукавах форменного кителя.

А вот когда он звал к себе Геннадия, — после удачных испытаний по заправке кораблей топливом в походных условиях, то имел звание "кап-раз" — капитана первого ранга.

Переход с корабля на корабль, да еще на должность главного боцмана, которая считается ценнее и, может быть, даже выше, чем помощник командира корабля, — штука очень непростая и, откровенно говоря — затяжная. В один присест эту штуку не одолеть, эта комбинация многоходовая.

Чтобы это произошло, надо получить не менее тридцати разных подписей, начиная с адмиральской, кончая кудрявым росчерком самого последнего хозяйственника, имеющего на погонах одну узкую лычку, распоряжавшегося на корабле ветошью и тряпками для мытья посуды. Потому-то Геннадий и завис.

"Адмирал Синявин" отправился в дальнейшее плавание без него. Без Москалева. Москалев, уже основательно пропахший на танкере соляркой, бензином, мазутом, машинным маслом разных марок, по-прежнему продолжал служить на "Дунае".

Когда крейсер вернулся из дальнего похода, то был поставлен на стапеля, хорошенько подремонтирован и обновлен, из заводской гавани вышел нарядный, как картинка, только в кино его снимать — любоваться можно было часами, — от "Адмирала Синявина" исходило неземное сияние.

Приход "Синявина" в бухту Золотой Рог был приурочен к приезду руководителя Советского государства Леонида Ильича Брежнева — тот только что прибыл из Первопрестольной во Владивосток.

Леонид Ильич побывал на крейсере, внимательно осмотрел боевые отсеки — БЧ, заглядывал даже, как рассказывали очевидцы, в офицерские каюты и матросские кубрики и осмотром остался доволен. Команда получила праздничный обед и благодарность высшего лица государства, офицеры — премии.

Брежнев улетел в Москву, а крейсер отправился в океан на учебные стрельбы, они были нужны, — тем более, что "Синявин" получил во время ремонта кое-какое дополнительное артиллерийское оборудование, его надо было опробовать.

На стрельбах все и случилось. "Синявин" принадлежал к классу так называемых артиллерийских крейсеров. Есть, к примеру, еще и ракетные крейсера, но это — другая категория кораблей, более модная. Калибр главных орудий у "Синявина" огромный, работать с такими пушками очень непросто. В ствол вначале загоняют снаряд, потом — так называемый картуз, полутораметровой высоты мешок, набитый современным порохом, способным гореть в режиме электросварки. Орудие запечатывают, — на этом готовность к выстрелу заканчивается.

Надо заметить, что орудия такого крейсера, как "Адмирал Синявин", за какие-нибудь полчаса запросто могут раскатать по отдельным бревнышкам город размером с Владивосток.

Как произошло то, что произошло, никто сказать не может, это так и осталось тайной. И снаряды, и порох хранятся в специальных погребах — глубоких помещениях, сооруженных в стальном теле корабля, неприступных, имеющих несколько уровней защиты. Наверх к орудиям подаются только во время стрельбы.

В общем, один картуз, уже готовый к стрельбе, зажженный, вывалился из казенной части огромного орудия и рухнул назад, в погреб. В погребе стояли готовые к подаче наверх очередные картузы с порохом.

Погасить пламя в горящем картузе невозможно, это ведомо каждому военному моряку, известно по учебникам, проверено на практике. Крейсеру грозил неминуемый взрыв. Вместе с горящими картузами вспыхнули бы и снаряды, способные не только загореться, но еще и сдетонировать. Счет пошел на секунды, может быть, даже на десятые доли секунд, этого не знает никто и вряд ли когда узнает.

И тогда мичман — старший в артиллерийском погребе, чтобы спасти крейсер и предотвратить взрыв, совершил единственно возможный шаг к спасению, никаких других путей не было. Он задраил люк, ведущий наверх, на волю, задраил вместе с собой и людьми, находившимися в погребе, и открыл кингстоны. Погреб был затоплен морской водой в считанные секунды. Крейсер остался цел.

Погибли двадцать два человека. Ребята даже с кораблем, с друзьями своими по службе не успели проститься. Вот такая доля выпала им, двадцати двум мученикам с крейсера "Адмирал Синявин". Флот Тихоокеанский должен низко, в пояс поклониться им, — если ли бы не эти двадцать два погибших, из жизни бы ушло людей в несколько десятков раз больше.

То, что произошло с "Адмиралом Синявиным", может произойти с любым другим боевым кораблем, под каким бы флагом он ни ходил, это дело случая, судьбы, фатума — есть много объяснений, — только мало кто бывает готов совершить подвиг, который совершили синявинцы. Синявинцы пожертвовали собой, как настоящие русские, настоящие советские люди, — в других странах с другим воспитанием, с другим образованием, с другой физической подготовкой человек вряд ли подарит свою жизнь матросскому братству, жизнь собственная будет ему дороже всего остального, и много дороже, в этом Москалев был уверен твердо.

Эх, дом, дом, Дальний Восток — край родной, места, где Гена Москалев когда-то увидел белый свет, сопки, Зея и Амур, что вырастили и воспитали моряка, где вы? Почему вы так далеко находитесь от Чили? Как вернуться назад, к вам?

Время шло.

Дома про него забыли, наверное, уже совсем — Ольга отплакалась и выбросила мужа из головы, Валерка в школу ходит, у него своя жизнь, свои заботы и свои планы — возможно, даже уже и курит (в пору детства самого Геннадия это было обычным явлением), ну а что касается более высоких понятий — Родины, Дальнего Востока, то Родина на Москалева просто-напросто наплевала. Наплевала и вычеркнула из всех своих списков и ведомостей.

И совсем неважно, какие заслуги перед ней имел Геннадий Москалев, Родина забыла про него, у Родины было полным-полно иных забот и интересов. А уж что касается народа, людей, то этого добра у Родины было больше, чем она могла прокормить.

Если бы у него где-нибудь в заначке хранился наган, завернутый в промасленную тряпку, он застрелился бы. Даже не посмотрел бы, что самоубийство — великий грех для православного человека, но… слишком уж его подперло…

Для того чтобы жить, нужны силы, здоровье, желание жить в конце концов, а у него ни сил, ни здоровья не было… И желания не было, вот ведь какая штука…

Под окошком в вигваме росло небольшое деревце непонятного происхождения, Геннадий хотел его даже срубить, чтобы не мозолило глаза, но пожалел — живое ведь существо, семя занесли, видать, птицы, — и не стал рубить.

Весной на неказистых кривых ветках с мелкими листочками неожиданно появились белые цветы — деревце оказалось яблонькой, осенью на ветках его висели два десятка некрупных, с тугой кожей коричневокрасного цвета плодов — это был какой-то местный, не очень урожайный сорт. Полакомиться яблоками Геннадий не мог — зубов не было, — поэтому пустил их в компот.

Компот получился роскошный, с кисловатым привкусом, душистый, такие вкусные компоты в России получаются только из лесных дичков. У Геннадия чуть слезы из глаз не выбрызнули.

Если на материке, в Чили ему иногда удавалось заработать немного денег — либо перевозкой припозднившихся моряков на их суда, либо починкой или переборкой морских моторов, ремонтом навигационных приборов, то здесь, на Чилоэ, он денег не видел вовсе, успел вообще забыть, как выглядят денежные купюры.

Раньше он и на лов выходил, и суда перегонял, один раз даже подрядился в бригаду, которая чистила креветки… Руки после этого были пухлые и чужие, будто набитые ватой, ничего не чувствовали: креветки же — очень и очень колючие. Исколол себе все пальцы, — на половину оставшейся жизни.