— Русо, что делать? Двигатель перегрелся. Система водяного охлаждения полетела, не работает совсем. Что делать, русо?

Ситуация такая, что невольно приходится чесать репу, а про себя читать молитву Николаю-угоднику: спаси, чудотворец!

Двигатель, чтобы починить систему охлаждения, выключать нельзя — пароход тут же развернет боком к волнам, те же своего не упустят, мигом перевернут сухогруз… А плавание вверх ногами, с которых уже слетели галоши — это не плавание, это, извините, ритуальная служба.

Волны шли большие, очень высокие, — "выше сельсовета", как было принято говорить в москалевской молодости. Система охлаждения на бывшей "Гале Курагиной" была двойная — сам двигатель охлаждался чистой пресной водой, пресная же вода охлаждалась забортной, соленой…

— Выход один, — сказал Москалев, — пускать забортную воду напрямую на охлаждение, выбора нет… Иначе потонем.

— Все понял, — произнес механик горестным тоном, — за это мне открутят голову. Придется обзаводиться другой головой. Машину также придется менять… Придется? А? — спросил он с надеждой, что такого опасный для него "ченч" совершать все-таки не придется.

— Другого выхода нет. — Москалев пояснил механику, что такие сюжетные повороты с судовыми машинами в России случаются сплошь да рядом и пока еще ни один пароход не потерял своего двигателя.

Механик замялся — боялся нарушить инструкцию, потерять работу, боялся штрафа и порицаний, — в общем, он так и не решился пустить забортную воду напрямую к двигателю, и Геннадий, глядя на него, горестно покачал головой и пошел к себе в каюту.

Там у него лежала старенькая Библия, — видимо, осталась от индуса, — он и начал ее читать. Вслух. Читал до середины ночи, слушал грохот океана и читал. Уснул перед рассветом. Но спал недолго — очнулся от давящей, какой-то странной, отгороженной от яви тишины.

Океан продолжал грохотать, ярился по-волчьи, неистовствовал, а вот "Галя Курагина" молчала — главный двигатель был заглушен. Москалев даже штаны на себя не успел натянуть, как в каюту влетел "дед".

— Что делать? — завопил он в отчаянии.

— Что делать, я уже сказал — двойной контур оборвать и напрямую пустить к машине забортную воду. Понятно?

Механик съежился по-вороньи побито и, открыв дверь, выкрикнул резким птичьим голосом:

— Пускайте забортную воду! Включайте главный двигатель!

Через полминуты корпус судна затрясся — заработала главная машина, а Геннадий вновь взялся за Библию.

Как ни старался океан пустить сухогруз с людьми в пучину и там добить их, скормить рыбам, а ничего у него не получилось — силенок не хватило, вскоре силы и у ветра поугасли, уменьшились, а раз ветер сбавил обороты, то и волны сделались тише, мельче и через некоторое время уже совсем не верилось — неужели полтора часа назад здесь скреблись неуемно, разбиваясь друг о друга огромные водяные горы, неужели они уступили место стаду каких-то невзрачных пузырчатых баранов? Выходило — да, уступили.

В общем, как бы там ни было, до берегов материка бывшая "Галя Курагина" доплыла благополучно. Геннадий считал вполне справедливо — Библия помогла; если бы не Библия, не святые слова православной веры, не молитвы, звучавшие на судне, ушли бы они преспокойненько на дно — никто бы не помог.

Шхуны Геннадий выгрузил в порту, полюбовался ими — ни одной царапины на корпусах не было, даже на память не осталось, — красивые, зар-разы, сутки можно любоваться, не отводя глаз, а то и больше, — стал ждать Лурье и богатого француза, которому эти шхуны принадлежали.

Один день ждал, два дня, три — ни Лурье, ни француза… Оба словно бы сквозь землю провалились. А у Геннадия — ни денег, ни жилья — на пластмассовых судах жить запрещено, ни курева с едой, ничего нет. И вестей никаких — где Лурье с французом, с кем они, что вообще происходит… Эфир пуст, словом; кругом — молчание.

На четвертый день он вышел на набережную — решил прогуляться вдоль причалов: вдруг где-нибудь наш пароход стоит, у ребят тогда сигаретами можно будет разжиться.

Пофланировал немного — туда-сюда-обратно, — нет, русским духом даже не пахнет. Посмотрел со стороны на своих красавиц, привезенных с острова Пасхи, — хар-раши, зар-разы! Люди останавливаются, любуются ими.

Надо заметить, что к этой поре Москалев не только свободно владел испанским, но и сдал несколько экзаменов — на рыбака-профессионала, и это было непросто, на капитана яхты, которому разрешено уходить в океан на двести миль от берега, — в общем, были не только странствия, которые заканчивались ничем, но и на счету имелись кое-какие победы.

Стрельнуть сигарет не удалось. А вообще в пачке у него оставалась только одна сигарета, для развода предназначенная, ее Геннадий не трогал, берег. Если тронет — дырка будет, без табачного дыма он захлебнется чистым воздухом.

Он облюбовал ноздреватый, обжаренный солнцем камень, расположенный к воде ближе других, сел на него. Камень был как диван, широкий, длинный. Были на набережной и свободные скамейки, но на них он сесть не рискнул — обязательно кто-нибудь присоседится, хлопнется рядом, начнет трещать по-сорочьи… А Геннадию захотелось сейчас побыть одному, жизнь свою обдумать. Процесс этот, как известно, требует покоя, тишины, одиночества.

Побыть одному не удалось — минут через десять появилась ладная, очень фигуристая девица, с ярко-зелеными, модными среди чилийской молодежи глазами. Операция по смене цвета глаз стоила недорого, да и надо-то было лишь наклеить новую роговицу, поэтому многие девушки обзавелись потрясающей внешностью, обратившись в черноволосых красоток с изумрудными глазами.

Обозначившись около Геннадия, зеленоглазка, недолго думая, уселась рядом с ним на камень. Поинтересовалась негромко, мягко:

— Чего грустишь, морячок?

— Да жизнь грустная. Слишком много камней валяется под ногами, спотыкаюсь о них часто… Вот и грущу.

— Сигареты есть?

Геннадий отдал девушке последнюю сигарету, пустую смятую пачку бросил в воду, — в конце концов, сам он как-нибудь перебьется без сигаретного дыма, да и не впервые ему это, а девушке — удовольствие.

Девушка выкурила сигарету и легко, будто была невесомой, поднялась с камня.

— Пошли со мной, морячок!

— Куда?

— Устраиваться будем. Жить-то тебе где-то надо?

— Надо, ты права, — довольно безразлично пробормотал Геннадий.

Ему сейчас действительно все было безразлично, — есть он или нет его, будет у него сегодня ужин или придется обойтись привычным меню — подтягиванием брючного ремня на несколько дырок, удастся покурить либо предстоит довольствоваться пустым всасыванием воздуха сквозь зубы…

Он ощущал, что дошел до ручки, жизнь ему уже не в радость и будет ли он жить дальше или не будет — все равно…

Они прошли насквозь портовую рабочую зону, пахнувшую рыбой, соляркой, пенькой, кокосами, какой-то незнакомой вонькой химией, и очутились в красной зоне, где над входами в разные домишки, в том числе и двухэтажные, и трехэтажные, горели красные фонари.

Это была территория запретных плодов, сладких яблочек, золотых слив, шоколадок без оберток и так далее. Москалев придержал шаг, он понимал, куда ведет его новая знакомая по имени Паула, но не знал, чем будет расплачиваться… Продвинулся в квартал красных фонарей и нажал на тормоз, остановился.

— Пошли, пошли! — Паула потянула его дальше. — Такой храбрый на вид морячок и такой несмелый!

Она привела его в двухэтажный, нарядный, как игрушка домик, где красных фонарей было в два раза больше, чем в других местах, — прямо в оббитую бархатом теплую комнату с лакированным карточным столиком.

В кресле, покрытом тем же бархатом, что и стены, сидела полнеющая женщина лет тридцати пяти с быстрыми черными глазами и темными усиками над верхней губой.

— Это Паула, — представила ее зеленоглазка, — зовут, как и меня. — Она улыбнулась Москалеву, потом улыбнулась своей начальнице, заворковала нежно, едва слышно: — Паула, ты много раз говорила, что нам нужен надежный, крепкий, смелый мужчина, который защищал бы нас и выручал из разных ситуаций — особенно, когда к нам пристают сумасшедшие придурки?