Небо над скалами потемнело, сделалось оливковым, словно бы его пережарило солнце и полог небесный подгорел, может быть, даже вообще подкоптился и сделался дырявым…

Уходя в сторону от печального сюжета, связанного с жизнью моего брата Геннадия Москалева, замечу, что до меня дошла другая история о морском льве, подружившимся с братом и потерявшим его, — Геннадий в ту пору находился почти без памяти.

Недалеко от порта Сан-Антонио в тихую гавань, спасаясь от надвигающегося шторма, завернула канадская шхуна, отправлявшаяся в Антарктиду. Как я понял, у шхуны были свои интересы, и не только научные, но и охотничьи; часть людей, находившихся на ней, собирались зимовать в Антарктиде. А зимовка — дело затяжное почти всегда, голодное, холодное, опасное, народ, готовящийся к ней, обязательно собирает три короба разных запасов и припасов — с верхом, чтобы и в трещину не провалиться, и под снегом не уснуть, и с голоду не загнуться, и не быть съеденным пингвинами, — в общем, много от чего зимовщикам надо было оберегаться.

Едва шхуна с канадцами встала на якорь, как недалеко от судна появился старый крупный лев с посеченными от времени ластами и выжидательно-ищущим, словно у человека, потерявшего что-то очень дорогое, взглядом.

Один из канадцев — в прошлом китобой, отправивший на тот свет не одну сотню китовых душ, отменный стрелок не только из гарпунной пушки, но и из обычного охотничьего ружья, заложил в рот указательный палец и издал резкий свист (он умел свистеть одним пальцем так, как другие не умели свистеть в два и даже в четыре пальца) — подал знак своему напарнику. Тот на свист немедленно нарисовался у борта.

— Ты глянь, Дженикс, кто к нам приплыл?

— Ну?

— Это ведь целый магазин мяса. Полтора месяца можно будет кормить собак в Антарктиде. В этом звере килограммов четыреста веса. А?

— Ну?

— Не ну, а бери винтовку с глушителем и пару разрывных патронов — сейчас мы этого гостя из незнакомой оперной арии переведем на постоянное место жительства в трюм.

— Он же утонет после выстрела. Надо бросать линь…

— Ты бери винтовку, а я займусь линем. — Предприимчивый канадец пошуровал пальцами в своей роскошной рыжей бороде, словно бы это простое мужицкое действие помогало ему лучше соображать, разворошил кольца волос, постреливающие золотистыми искрами, прикинул расстояние, отделяющее шхуну от морского льва.

Расстояние было небольшим, канадец мог кидать линь смело, он вообще умел лихо бросать гарпуны с привязанными к ним линями и прочными, наполненными воздухом шарами, которые китобои называли "пых-пых", сейчас он мог одним броском покрыть расстояние, которое будет в два с половиной раза больше пространства, отделяющего шхуну от зверя, на которого обратил внимание.

Морской лев находился совсем недалеко, лежал на воде и, напряженно вытянув голову, оглядывал людей, совершавших мелкие суетливые движения у борта шхуны. Несмотря на то, что он много пожил на свете и многое видел, лев никогда не встречался с убойными крупнокалиберными винтовками, часто беззвучными, с глушителями, всех хитростей охотников, как и особенностей современного оружия, зверь не знал.

Вообще можно было обойтись без линя, — существовали заряды, которые, поразив жертву, могли вогнать в ее кровь вещество, способное наполнить любое тяжелое тело воздухом и тогда оно не утонет, будет держаться на плаву долгое время… Впрочем, такого оружия у канадцев не было.

Свидетелями отмечено было, что на глазах у морского льва неожиданно появились слезы, канадцы переглянулись озадаченно, но рыжий быстро пришел в себя и толкнул напарника кулаком в бок:

— Вперед, Дженикс!

Дженикс медлить не стал, — раздался сухой выстрел, который нельзя было засечь даже в десяти шагах от людей. Пуля попала точно в голову морского льва.

Прошло совсем немного времени — всего двенадцать с половиной минут, — и тело убитого зверя уже лежало в морозильной камере шхуны… Жертвой двух канадцев, я полагаю, мог оказаться морской лев по прозвищу Лев Геннадьевич, который дружил с моим братом.

В общем, всякое могло быть…

Новое место Геннадию не просто приглянулось, а легло на душу, здесь было хорошо, и в отличие от Сан-Антонио, во всем, всюду присутствовал город. Воздух тут был другой, на стенах домов висели плакаты, призывающие посетить Мачу-Пикчу — одну из столиц великих инков — и совершить увлекательное путешествие в поисках сокровищ Атауальпу и прежде всего — золотого сада, где все деревья, растения, птицы и животные отлиты из дорогого металла в натуральную величину, а сам сад обнесен золотой цепью длиною в четверть километра, весящей несколько тонн…

Другая серия плакатов предлагала посетить страну серебра Аргентину, по мнению зазывал, именно там, а не в Африке, находились копи царя Соломона, третья серия броских изображений заманивала в леса Бразилии, четвертая приглашала в библейский Офир…

Были бы у Москалева деньги — обязательно поехал бы… во все места поехал: в Перу искать золотой сад инков, в Аргентину — копи царя Соломона, хотя знающие люди считают, что они расположены не здесь, а в современном Зимбабве, в Офир, еще куда-нибудь, но денег у него не было даже на автобусный билет и хлеб с сигаретами.

Все это время, выходит, он вкалывал, ломался ни за что — за табачный дым и запах вареного мяса. Всего-то? Чужая страна есть чужая страна, здесь Москалев — Никто и зовут его Никак… Грустный итог.

Позвоночник со сдвинутыми звеньями болел так, что хотелось вырыть себе могилу, лечь в нее и забыться, плечо, покалеченное в плавании с Пабло Рендесом, ныло, стреляло болью, заставляло стискивать зубы, чтобы не завыть, и все же это была другая боль, не та, что полгода назад.

Полгода назад боль в покалеченном плече могла в одну секунду свалить Геннадия на землю, и бороться с нею он бы не смог, а сейчас — держался.

Дон Невальдо сам жил в Чили на правах чужестранца и на собственной шкуре испытал, что такое чужбина, поэтому хорошо понимал Москалева и отнесся к нему лучше, чем многие другие, кто жил в Чили.

Работая у него, Геннадий немного перевел дыхание, ему сделалось легче. Вспоминал преданных друзей своих — Пифагора и Льва Геннадьевича — как они там, живы ли? И всякий раз при воспоминаниях на лице его возникала улыбка, сдержать ее он не мог, улыбка растекалась вольно, преображала лик: была бы воля чья-то, готовая ему помочь, он забрал бы и пеликана, и морского льва к себе, но воли такой не было.

Мир зверей не менее жесток, чем мир людей. На Галапагосских островах живут гигантские черепахи, там же, в расщелинах каменистых выступов, обитают и орлы-гурманы, которые любят лакомиться глазами черепах и выклевывают их прямо у живых, и черепахи делаются незрячими, беспомощными, обреченными на голодную жизнь, а через некоторое время — и на голодную смерть… И все это — милостивая природа.

Природа к живым существам безжалостна, одна ветвь обязательно изживает другую. Невольно вспомнился старый анекдот. "Мам, когда Ленин умер, ты плакала?" — "Очень. А когда динозавры вымерли, вообще обрыдалась". В случае с гигантскими черепахами обрыдаешься невольно — жалко, что из жизни на виду у всех уходит целый пласт природы, уйдет — будет дыра. Большая дыра…

У дона Невальдо Геннадий и чувствовать себя стал лучше, иначе вряд ли к нему в голову полезли старые анекдоты и изречения типа: "Одним всё, другим — всё остальное".

Работы в "Био Био" было много, но к морю, к капитанским делам, даже к каботажному плаванию или, скажем, к промысловому лову, к танковозам и военным крейсерам, к которым Москалев был причастен профессионально, она не имела никакого отношения. Это была работа управляющего, завхоза, охранника, организатора благотворительной деятельности, — все обязанности были свалены в одну кучу, и Геннадий иногда даже не имел времени выспаться, поскольку надо было делать все сразу, скопом и практически одновременно.