Геннадия поселили в комнате вместе с лакуторами, как в Чили называют модных дикторов, — ребятами молодыми и звонкоголосыми, ему, как капитану дальнего плавания, кровать поставили у окна, чтобы был виден простор, и в честь новоселья подарили глиняную кружку, украшенную древним толтекским узором.

Морской лев без человека, к которому привык, сдал, он сильно скучал, плавал вдоль береговой кромки, вглядывался в лица людей, встречавшихся ему, Геннадия не находил и коротко, глухо, с тоскливыми нотками в голосе взревывал.

Он не понимал, что произошло, почему человек, к которому привыкли и он и пеликан, куда-то исчез, уехал, либо с ним что-то произошло… но что?

Лев, тяжело опираясь на ласты, разбрызгивая гальку и оставляя после себя широкую мокрую полосу, выползал на берег, находил удобное для обзора место и замирал в ожидании. Он продолжал искать Геннадия.

Что-то произошло в смычке живых душ, — двух душ, а может быть, даже и трех: пеликан исчез с берега Сан-Антонио очень быстро и незаметно. Не может быть, чтобы его умудрились пустить себе на обед местные собаки или заклевали чайки, хотя эти могли заклевать кого угодно, даже антарктического кита: сгребаются в кучу в пропорции один к шести тысячам, — шесть тысяч злобных горластых птиц и нападают на одну приговоренную душу, заклевывают легко, — как бы там ни было, но пеликан исчез.

Лев высматривал и пеликана, и также не находил его; что произошло, не было понятно, вызывало у зверя приступы боли, и лев, высоко приподнимаясь на ластах, задирал голову, издавал недоуменный горький рев.

Несколько раз на дню он подплывал к металлической ланче — редкому металлическому сооружению, которое возводилось на здешнем берегу, — в Чили из двухсот пятидесяти действующих рыболовецких шхун только одна была сварена из железа, все остальное — дерево, — замирал в воде неподвижной глыбой, но никакой жизни ни на строящейся шхуне, ни на берегу около нее не наблюдал. С исчезновением Геннадия недостроенная коробка не только обезлюдела, но и сделалась мертвой.

Нужен был очень мастеровитый, рукастый человек, который мог бы довести до конца дело, начатое прежним строителем, но такого человека Сантьяго Альмего найти не мог. Ни в Сан-Антонио, ни в Вальпараисо, ни в Консепсьоне, ни в Винья-дель-Маре, — тем более для работы задаром. Бесплатно.

Подежурив на берегу часа два, а иногда и больше, лев вновь тяжело, угрюмо забирался в море, фыркал недовольно и медленно, будто поплавок, потянутый крупной рыбой, исчезал в глубокой пузырящейся воде.

На следующий день появлялся вновь. Это заметили люди. Жалея льва, иной из них иногда качал головой:

— Это он по русскому тоскует… Русо залез ему в душу.

— Если бы лев сам не захотел, человек вряд ли бы туда залез.

Лев, словно бы понимая человеческую речь, взметывал круглую грозную голову и угрожающе хрипел — не принимал замечаний в адрес человека, с которым подружился, был готов защищать его, только где он, человек этот, кого защищать?

В километре от порта находилось кладбище судов, которое в поисках какой-нибудь детали или нужного куска металла чтобы его использовать на своей "верфи", Геннадий облазил вдоль и поперек, за кладбищем начинался скалистый кусок берега, где выгоревшая каменная плоть отвесно падала в океан, около прямых и опасных клыков этих хорошо ловилась песка-до — океанская рыба, — поэтому в любое время дня, и ранним утром и поздним вечером, здесь толпились люди со спиннингами.

На крючок часто попадалась ренгвада, очень похожая на дальневосточную камбалу, только вкуснее камбалы, она просто таяла во рту, в Чили не было людей, которые не любили бы ренгваду и отказались отведать ее.

Морской лев иногда тоже приплывал сюда полакомиться сочной мясистой ренгвадой. Но пескадоры не любили, когда он приплывал на место лова: клев прекращался немедленно и океан делался мертвым.

В тот день неожиданно выпала пасмурная погода, — как во Владивостоке в ноябре, — редкое для здешних мест явление; с гор приплыли облака, сумеречные, низкие, странно сухие, казалось, что они вот-вот прыснут, прольются мелкой водяной пысью, обмокрят сами себя, но не тут-то было: облака как приплыли сюда сухими, так сухими и остались.

Похоже, глобальные изменения климата добрались и до Чили.

Впрочем, пескадоров такая погода устраивала, они считали, что в пасмурную пору ренгвада клюет лучше.

Океан имел сонный вид. На берег наползали мелкие, усталые, словно бы после длинного пути, откуда-нибудь с острова Пасхи волны, скреблись тихонько по тверди и угасали безжизненно.

В иные дни они пытались атаковать и каменные отвесы, украшенные зелеными бородами, сшибались с шумом и злостью, заставляя дрожать здешний гранит, но в тот день ничего похожего не было, словно бы в природе что-то надломилось.

Ренгвада действительно клевала лучше, чем в солнечные дни, и каждая вытащенная на берег рыбеха вызывала у пескадоров вал восторга, — но клевала где-то до полудня… А потом словно бы обрезало, — ни одной поклевки.

Прошло минут пятнадцать, темпераментные голосистые чилийцы начали рвать себе нервы, костерить неведомого рыбьего бога за то, что повернулся к ним задницей, швырять в воду камни, но напрасно они это делали.

Рыба ушла из-под отвесных камней по другой причине: недалеко появился морской лев, который мог в одиночку взять столько ренгвады, сколько не берет ланча с уловистой полуторакилометровой сетью.

Это был наш герой, добродушный здоровяк, которого Москалев звал Львом Геннадьевичем и который не ленился лишний раз нырнуть на дно бухты и достать для чаек пару-тройку хороших рыбин.

Лев, не останавливаясь, направился к отвесным камням, которые, будто живые, мгновенно сделались настороженными, начали источать угрюмую силу, словно бы хотели защититься от чьего-то нападения… Но что мог сделать морской лев вечным камням, которые жили здесь пятьдесят тысяч лет и еще столько же намеревались прожить?

Плавал лев ловко, мог развить хорошую скорость, мог опуститься на глубину и, пройдя расстояние до берега под водой, вынырнуть перед самыми камнями, мог вообще лечь на дно и стать невидимым… Шел лев быстро, следом за ним, как за кормой военного корабля, оставался белесый вспененный хвост, украшенный воронками и бурунами.

Несколько ловцов, застывших на берегу раскоряченными кляксами, ругавших почем зря рыбьего бога, опасливо распрямились: что это за катер несется к ним? Уж не диверсант ли? Время ныне такое, что подрывником-диверсантом может стать кто угодно, даже обитательница мутных портовых вод рыба-мерлуса, вонючий баклан, совсем не знающий, что такое гигиена, и нечистая сила, живущая в океанской темноте. В общем, надо оберегаться…

Некоторые пескадоры натянули на глаза козырьки бейсболок: остановится этот диверсант-скоростник или нет? Ведь наверняка в шкуре морского льва сидит какой-нибудь иностранный гражданин, пробравшийся в Чили из Антарктиды — вон как ловко работает он ластами! Всю рыбу распугал, пингвин антарктический!

Но плывет, гад, умело, и вот ведь как — совершенно беззвучно, хотя буруны, вскипающие в центре пенного следа, должны были взрывать воду со стеклянным скрежетом, со свистом и шумом… Но шума не было совершенно никакого, даже малого, только в воздухе что-то напрягалось, натягивалась некая невидимая нить и раздавался тихий звон, способный удивить человека.

Под этот звон, как под музыку, морской лев, потерявший друга, понявший, что его уже никогда не найти, врезался в камни, — молча, без единого звука, без стона и вскриков, всадился в облепленную мокрой зеленью каменную твердь и тут же ушел на дно, под скалу, в глубокую яму, чтобы стать кормом для ренгвады и прочих рыб, неведомых в других краях, в том числе и в России. Зеленая вода в несколько мгновений покраснела… Потрясенные рыбаки молчали подавленно.

То, что они увидели, не видели никогда ранее и вряд ли увидят в будущем, не понимали совершенно, зачем и почему морской лев расстался с жизнью и вообще что произошло? Тишина стояла такая, что даже не было слышно размеренного, почти музыкального плеска океана, воплей чаек и призывных гудков контейнеровоза, входящего в недалекую гавань.