Одно крыло у пеликана висит косо, он никак не может его подобрать — видно, повредил в нетрезвой драке, в огромном клюве словно бы работает некий щелкающий механизм — эта птица любого съест и не поморщится — сожрет вместе с форменными ботинками; насчет подавиться даже не подумает… И добавки еще попросит. Еду запьет соленой водой из океана.

Страхи Божии и только, тут невольно и поджилки затрясутся, и коленки заскрипят, и в ушах возникнет тревожный звон… Вот и встретился капитан дальнего плавания со своими земляками, поговорил за жизнь, порадовался новостям дальневосточным. От расстройства душевного он даже не почувствовал, как в глотке у него сбился в галушку комок, неведомо из чего слепленный, вкусом горький, а может, и не очень — сразу не определить…

Он понял: организм табака требует — солнце вот-вот встанет, а он еще не курил… Наступало время серьезно подымить.

Днем Лев Геннадьевич снова кормил голодных чаек, — собственно, чайки всегда были голодными, в состоянии сытости они никогда не находились. Даже если птица эта проглотит целый пароход рыбы, желудок ее стремительно переработает весь пароход, обратит в белую клейкую налипь, похожую на протухшую известку, вредную, как яд змеи, и тут же чайка потребует, чтобы к ней подогнали второй пароход.

Пеликан голодно похлопал клювом — сегодня ни одна ланча не поделилась уловом, чайки возмущенно галдели, резали пространство пустыми громкими голосами, морской лев поглядел на Геннадия, вздохнул озадаченно и нырнул в зеленую воду бухты. Сидел в глуби долго, сверху было видно, как большое темное пятно металось из стороны в сторону, становясь то длинным, гибким, то собиралось в большую расплывчатую массу… Наконец он с шумом, как огромный поплавок, выскочил на поверхность воды. В пасти держал две крупные рыбины.

Поймать их одновременно он не мог, — значит, приспосабливался как-то, прикусывал зубами одну пойманную рыбу, чтобы погнаться за второй, и это у него получалось, — ловкий зверь был Лева Геннадьевич!

Всплыв на поверхность, он быстро раскромсал добычу и раскидал куски в разные стороны.

Чайки, увидев угощение, мигом утихли, занялись едой, а лев принял излюбленную позу — растянулся на воде и скрестил у себя на брюхе ласты.

Подрабатывал ныне Геннадий вот каким делом: на лодке доставлял припозднившихся моряков на борта родных судов. Легкие верткие лодки здешний люд называл "батерос"; грести на батеросе надо было не как у нас в России, спиной вперед по движению, навстречу ветру, а развернувшись на сто восемьдесят градусов, грудью вперед, так, чтобы ветер дул в лицо.

Вначале было очень непривычно, путались руки, путались весла, в конце концов, все смещалось в голове, но потом неожиданно наступил перелом, в организме словно бы что-то щелкнуло, мозги сделались ясными, и руки с веслами уже не путались. Геннадий научился управлять легким неустойчивым батеросом лучше чилийцев, носился по бухте быстрее катеров и при случае мог даже выйти в открытый океан. Как незабвенный Федор Конюхов.

Ловкое владение веслами и умение послать лодку в любую точку, где есть вода, даже в ванную комнату местного дома терпимости, в котором проститутки-пати ходили в морских фуражках с крабами и матросских шапочках, украшенных крупными махровыми помпонами (как шотландцы, собравшиеся в баню), начало давать Москалеву небольшой доход.

Словом, батерос для Геннадия был, как потрепанный таксомотор для таксиста, позволял и хлеба купить в лавке, и сгущенного молока, и немного колбасы, и масла растительного, и даже сигарет. Он стал чувствовать себя лучше. Вернее, не лучше, а — вольнее, скажем так.

Одно плохо было — от гребли на батеросе сильно распухали руки, болели суставы. Было, конечно, и второе "плохо" — платили за работу на батеросе все-таки очень мало, примерно три тысячи песо. Это — меньше, чем обычные копейки. Луис же месяцами не платил ему ничего — не водилось за ним такой привычки: платить (собственно, бесплатная работа вообще была здешней национальной особенностью), хотя улыбался доброжелательно, как и прежде.

Имелись и положительные моменты — Москалев стал чаще бывать на берегу.

Ни пеликан, ни морской лев не отходили от него, втроем они образовали неразлучную компанию. Крыло у пеликана зажило, малость подобралось, но все равно на свое место не улеглось, висело подбито, косо, а вот натура у Пифагора Геннадьевича была легкая, он не унывал, худыми воспоминаниями свою жизнь не отягощал и вообще считал, что человек будет беспокоиться о нем все оставшиеся годы.

Ночевал пеликан на ланче — на борт научился забираться по трапу, и это получалось у него ловко, как у обезьяны, спать ложился в одно время с Геннадием, и вставал вместе с ним… Сопровождал Москалева везде, как верный ординарец.

Бывает, идет Геннадий по берегу, глазами прочесывает кромку прибоя, рассчитывая найти какую-нибудь нужную вещь — например, оглаженную водой деревяшку для подставки, кусок проволоки или ведерко из-под краски, — пеликан неотрывно топает за ним… Геннадий сядет, чтобы немного перевести дыхание, Пифагор тут же оказывается рядом, довольно хлопает клювом: правильно, мол, делаешь, Геннадий Алек-саныч, когда устраиваешь перерыв в изматывающем беге…

В общем, пеликан от хозяина не отходил ни на шаг, и все действия его, даже по сбору бычков и препирательство с оборзевшим боцманом греческого сухогруза, случившиеся вчера, ободрял, кроме, наверное, сеансов курения по утрам на корме ланчи, когда Москалев окутывался табачным дымом от макушки до пяток, как дырявый паровоз, пеликан тогда старался отсесть от него в сторону…

После экзекуций, которые Геннадий по требованию Хуана Кореса устраивал над его обидчиками, в Сан-Антонио, например, стало хорошо известно, кто такой "крутой мачо", который умеет драться, как боевой инк, и никого не боится, слава эта дошла и до полицейских, в результате как-то вечером Геннадия остановил целый наряд полиции, в котором находился и старый знакомый — зубастый весельчак Джозеф.

Едва Джозеф улыбнулся, как Геннадию сделалось холодно — зубами, что гнездились у весельчака во рту, можно было не только человека перекусить, но и бегемота, и животное побольше, и вообще проесть дыру в борту любого парохода, даже железного.

Старший наряда, полунегр-полулатинос с сержантскими знаками отличия на рубашке сказал Геннадию:

— Ты, русо, на берегу появляйся пореже. Понял? Нам известны твои кулаки, понял? Но ситуация такова, что даже если ты будешь в какой-нибудь драке прав, окажешься пострадавшим и тебе пробьют голову, мы все равно сделаем тебя виноватым, понял? И посадим в тюрьму, понял?

Предупреждение было нешуточным, Геннадий встряхнулся, приложил к виску два пальца:

— Все понял, сержант. Буду стараться! И жить стану, как вы велите!

Пеликан стоял рядом с Геннадием и подтверждающе кивал, сержант не выдержал и гортанно, как-то показательно рассмеялся.

— Вот фокусники! Ты, русо, молодец! Научился рыбу превращать в овощи, есть авокадо с черным перцем, а пеликана переделал в лающую побрякушку, призванную за своим хозяином носить тапочки. Все, русо, я тебя предупредил! — В голосе сержанта возникли и тут же растворились рычащие нотки. Он повернулся к своим подчиненным: — Пошли дальше!

Джозеф, удаляясь, повернул голову к Геннадию, демонстративно похлопал по черной кобуре пистолета и хитро подмигнул. Коварный все-таки мужичонка работал в чилийской полиции, с таким лучше не связываться, — как червяк влезет в душу, вывернет ее и на подносе принесет к начальству. Сдаст с потрохами и получит за это денежку. Может быть, даже не чилийскую, а американскую.

— Поспешим домой, Пифагор Геннадьевич! — скомандовал Москалев пеликану, развернулся и вопреки команде поспешать неспешно зашагал к своей ланче, — точнее, к ланче Луиса.

А дом… Где он, дом этот? В каких голубых пространствах находится?

Море часто подкидывает человеку загадки, иногда такие, что тот бывает не в состоянии не то, чтобы разгадать их, а просто не понимает, что от него нужно, и одно путает с другим, воду с землей, пыль с зерном, куриные яйца с целлулоидными шариками. Это происходит с людьми в любой части света, не только в России и не только в Чили.