А Лев Геннадьевич опять степенно отплыл в сторону, чтобы эти крикуньи случайно не наградили его вонючей струей корма, пропущенного через желудок, улегся на спину и смиренно сложил ласты на пузе. Хорошо ему было, большие влажные глаза светились от удовольствия.

В бухту тем временем зашла еще одна ланча, обвешанная мокрыми сетями — снастей на ней было столько, что они не вмещались в ящики, для этого предназначенных; рулевой, стоявший за штурвалом, покрякал в старый автомобильный клаксон, установленный на стенке маленькой рубки, подавая знак Геннадию.

Наружу высунулся скуластый рыбак-индеец, прокричал горласто:

— Русо! Держи рыбу! Тебе, морскому льву и чайкам!

О! Значит, сегодня был четверг, эта шхуна кормила чаек, зверей и прочих голодающих, к которым был теперь приписан и Геннадий, по четвергам, и Москалев с удовольствием брал рыбу. Он теперь ее варил. Хотя любил жареную, любил, пожалуй, больше всего на свете, больше бифштексов с кровью.

Но, во-первых, чтобы есть жареную, с жесткой хрустящей корочкой рыбу, надо иметь зубы, а их у него не было, во-вторых, не на что было купить масло, даже дешевое, чтобы приготовить толковое блюдо.

Рыбу Москалев, когда было масло, жарил по-капитански: наливал в сковороду масло доводил до кипения и в кипящую сковородку бросал рыбу. Она мигом схватывалась, обжаривалась в полсекунды, корка хрустела, но корку можно было не есть, а вот то, что находилось внутри этого хрустящего кокона, вызывало восхищение едва ли не детское: это была царская еда.

Впрочем, масло до кипения Москалев и не доводил, у него был свой метод проверки — когда налитое в сковородку масло начинало шевелиться, будто живое, вначале приподнимало один свой край, потом другой, Геннадий совал в него спичку. Если спичка загоралась, то в сковороду можно было смело бросать рыбу, если не загоралась, с рыбой надо было погодить: масло еще не дозрело до нужной температуры…

Теперь жареную рыбу он попробует, лишь когда вставит себе новые зубы. Но когда это произойдет, не знает ни один человек на белом свете, это знают только наверху…

Он ощущал, что опускается. За одеждой уже не следит так, как следил раньше, и за внешностью своей не следит, иногда даже не умывается — он ловил себя на этом, но к умывальнику не подходил и в воду не залезал, ограничивался тем, что чистил мылом зубы, на бритву смотрел задумчиво, как на незнакомый предмет, и откладывал ее в сторону, что же касается обуви, то с ней вообще все было просто.

Туфли, в которых он приплыл сюда, давно уже расползлись на отдельные детали, остались только кроссовки, купленные в Сан-Антонио два года назад, они пока держались, еще имелись обычные шлепанцы — резиновая подошва, через которую продернута шлевка для пальцев, — шлепанцы и стали для Москалева выходной капитанской обувью.

Рано утром, еще в рассветном сумраке, он выходил на набережную собирать ночную добычу — окурки. На горизонте студенисто подрагивала горячая медная полоса, очень яркая, плоско перечеркнутая длинными линиями далеких облаков. Эти облака рождались в океанских просторах, над водой океана они и держались, словно были привязаны к нему невидимыми веревками, никуда не уходили.

Едва в небе разгоралась с приветливым сиянием первая медь, начинали петь птицы. Птиц было очень много, количество их счету не поддавалось.

Геннадий шел с пакетом по асфальтовой дорожке, останавливался около скамеек, изучал подробно площадки, примыкавшие к ним, — больше всего окурков находилось в кустах: бравые мареманы любили, обнимая одной рукой какую-нибудь красотку, другой пульнуть недокуренной сигаретой в черную листву, — получалось у них очень лихо… Иногда в листве можно было найти неиспользованную, почти нетронутую сигарету.

Такую сигарету можно было даже не размалывать, не выбирать из табака черную гарь, а выкуривать, не трогая, целиком.

Находил Геннадий во время такой тихой охоты и деньги, и женские цацки — разные бирюльки, которыми здешние глазастые и голосистые красавицы украшали себя.

Пеликан любил сопровождать Геннадия в таких походах, громко шлепал лапами следом, будто новыми ботинками, крякал, как непроспавшийся боцман, хлопал клювом, бормотал что-то… Геннадий, сдержанно посмеивался про себя:

— Охранник… Верный охранник!

На птицу обязательно обращали внимание припозднившиеся парочки, норовили погладить пеликана по голове, как собаку, но тот таких фамильярностей в обращении с собой не позволял, рычал, будто овчарка, и парочки мигом откатывались от него на безопасную дистанцию.

Это пеликана устраивало. Москалев хвалил его:

— Так держать, Пифагор Геннадьевич!

Шалманы, магазины, пивнушки, маркеты и мини-маркеты, бары, даже захудалые забегаловки не закрывались, пока на небе не появлялось утреннее солнце, в любом углу моряка мог встретить настороженный, как весенний грач, чилиец в красном фартуке или девушка в мятом платьице и что-нибудь предложить — пиво, кофе, чипсы, вяленые колбаски, девушка могла предложить также саму себя, пару шоколадок и даже теплое шампанское.

Холодное шампанское в этой стране не было в ходу — теплолюбивый народ боялся простуды. Впрочем, богатые пили без опаски — натренировались.

На сбор чинариков уходило минут сорок, затем товар надо было переработать, горелые частицы с бумажными клочками отбросить, отобранное перебрать еще раз, а уж потом отправить на вентиляцию, либо свернуть первую "козью ногу" и отвести малость душу…

Неожиданно на его глазах из популярной пивнушки "Р. Крузо" вывалилась группа рослых парней, похожих на морских пехотинцев, говорливых, как местные птицы, и что удивительно — беседовали они по-русски, перемежая речь ядреными матросскими матерками. Это вызвало у Геннадия на несколько мгновений онемение, а следом — восторг.

И ребята-то, похоже, были из родных краев — из Владивостока, что-то говорили о Русском острове. Геннадий чуть не задохнулся — сейчас он и душу отведет, и наговорится вдоволь, и выкурит сигарету, выпущенную где-нибудь на фабрике "Дукат".

Руки пробила радостная дрожь, словно бы он выпил стопку родимой водки под названием "Московская особая" или еще лучше — "Столичной", он будто бы взнялся над самим собою и взлетел в воздух.

— Мужики! — восторженно прокричал он. — А, мужики!

Похоже, ребята эти были не владивостокскими и не находкинскими, а теми самыми людьми, которые больше всего боялись встретить за рубежом бывших белогвардейцев.

— Вы откуда, земляки? — прокричал Геннадий. — А?

Пеликан своими тяжелыми лапами отбил на асфальте слаженную дробь, он словно бы подыграл хозяину на барабане.

Дальше произошло неожиданное — лучше бы Москалев не обращался к своим соотечественникам: морские пехотинцы, гвардейцы, которые только что бодрились и готовы были пойти в атаку куда угодно — и на двери публичного дома, и на трап родного корабля, вдруг поджали хвосты и что было силы рванули от Москалева прочь.

Причем рванули на хорошей скорости, разный мусор — обрывки бумаги, смятые сигаретные пачки, обертки мороженого за ними только столбом поднялись, — ну словно бы с океана подул сильный ветер, грозивший посшибать крыши у здешних зданий.

— Тьфу! — Геннадий лишь головой покачал, и смешно ему было, и грешно, и горестно — видно, прочно сидело в мужиках недавнее советское прошлое, когда наш бдительный народ, пребывая за границей, побаивался провокаций, — ведь разные эмигранты и перебежчики встречались — могли и в шпионы завербовать, и пистолет подсунуть, и ядовитым наркотиком угостить… Прошлое в моряках сидело очень прочно, иногда они опасались даже собственных теней, но пока ничего не могли с этим поделать, это надо было еще выкорчевывать из крови…

А с другой стороны, повести себя иначе ребята эти, наверное, и не могли: любой испугается, встретив на краю земли, недалеко от Антарктиды, бомжа в капитанских лохмотьях, которого сопровождает старый пеликан с преданными глазами, топающий ногами, будто перепивший мужик, — под ним разве что только асфальт не проламывается.