Естественно, никакого «умения» ни у меня, ни у мужа не было, поскольку начинают играть в преферанс совсем молодые люди лет в восемнадцать — двадцать. А я в этом возрасте, как сказано выше, не могла отличить валета от дамы. И уж совершенно не знала таких слов, как «пулька», «распасовка», «мизер», «верх», «взятка».
Сообразительности особой я тоже не проявила. Но зато оказалась чудовищно азартной. Готова была играть в преферанс дни и ночи напролет. Мужу, человеку самолюбивому, скоро наскучило проигрывать (мы играли не то по копейке, не то по полкопейки, и проигрыш не превышал 4–5 рублей, по-моему). Но дело было не в деньгах, а в самолюбии. И муж к преферансу скоро охладел. О себе я этого сказать не могу. Мы с Сергеевыми играли где только можно: в поездах, на пляже, когда ездили вместе. Конечно, у них дома. Часто меня отстраняли от игры, когда были более серьезные партнеры. Тогда муж разговаривал с неиграющими гостями, а я все равно пялилась в чужие карты и переживала. Но главное, всех и каждого из знакомых я уговаривала играть в преферанс. Что там уговаривала — буквально умоляла расписать «пульку».
Словом, какое-то наваждение.
Свидетельствую: даже не азартные игры, такие как преферанс, могут полностью выключить тебя из повседневной жизни. Ты обо всем забываешь и ни о чем не думаешь, кроме игры. Как бы погружаешься в другой мир, где, увидев, что у тебя «почти чистый мизер», чувствуешь себя на верху блаженства, а получив взятку на этом «почти чистом мизере», впадаешь в отчаяние.
«Пулька» играется два-три часа. И все это время ты пребываешь, грубо говоря, в отключке. И каждый выигрыш и проигрыш привязывают к картам еще сильнее. Выигрыш — ни с чем не сравнимая радость, проигрыш — страстное желание отыграться. Карты — тот же наркотик, но, слава богу, не вредный для здоровья.
Повторяю: для меня, хоть и короткое время, увлечение картами граничило с безумием. И одновременно было моим спасением. Ибо играла я в преферанс в те последние годы жизни Сталина, когда он, безусловно, готовился к новой эпохе Большого террора и почти наверняка к новой мировой войне.
Как кончилось карточное безумие — хорошо помню. То есть помню, что знаменательно, день и час, когда оно начало проходить.
Многое хорошее и плохое, что пришлось пережить, выветрилось из памяти. Память, увы, не компьютер.
А вот пустяковый вроде бы случай, игру в преферанс у Коротковых более полувека назад, запомнила во всех подробностях.
Почему, надеюсь, будет ясно из дальнейшего.
Итак, время — 4 марта 1953 года. Место — новенькая, с иголочки, однокомнатная квартира на Студенческой улице. Квартирка — красота. Отдельная, со всеми удобствами. В новом доме. И получил ее Юрий Сергеевич Коротков, друг Сергеевых, потому что ведал энергоснабжением центра Москвы (минус Кремль). Даже при Сталине глава Мосэнерго был VIP-персоной, а Юрий Сергеевич, подчиненный главы Мосэнерго — мини-VIP персоной. Перебоев с электричеством боялся и сам Вождь. Поэтому Юра — один из немногих наших с мужем знакомых — получил отдельную квартиру, а потом еще одну и еще одну… Естественно, бесплатно. Но кроме того, что Юра отвечал за энергетическую безопасность центра Москвы, он еще был страстным преферансистом. И мы сразу же сели играть в следующем составе: Наталья Сергеевна, Ирина Сергеевна, Юра и я.
Муж на диване флиртовал с золотоволосой хозяйкой, женой Юры, Маргаритой.
Иногда, когда карты кто-то сдавал, Юра включал радиоточку — обычную пластмассовую коробку. Заграничное радио, как говорили потом — «вражьи голоса», никто тогда не слушал, помыслить об этом не смел.
А по радио в тот вечер передавали бюллетени… о здоровье, вернее болезни Сталина.
Дав нам несколько минут послушать непонятные слова вроде «пульс нитевидный» и так далее, Юра опять выключал приемник, и мы продолжали играть столь же самозабвенно.
И вдруг Наталья Сергеевна, не поднимая глаз от карт, сказала задумчиво: «Наверное, он умрет». И я вздрогнула. Какие невиданно крамольные слова. Конечно, я знала знаменитое толстовское из «Смерти Ивана Ильича»: «Кай — человек, люди смертны, потому Кай смертен», силлогизм, взятый из широко известной в XIX веке «Логики» Кизеветтера. Но все это касалось Кая, Ивана Ильича, всех остальных, меня, моих близких, знакомых и незнакомых людей. Но разве Сталин — это «все»? Разве он смертен? Два слова не сочетались. «Сталин» и «умрет». Решительно не сочетались друг с другом.
Да и бюллетени были составлены так, что оставалось неясным, о чем идет речь: о тяжелой болезни или о болезни предположительно с летальным исходом, об агонии, о последних неделях, днях или даже часах Вождя.
«Наверное, он умрет», — сказала Наталья Сергеевна. И никто не прибавил ни звука. Не спросил: «А что будет потом?» Или: «Что нас ждет?» Или: «Какая это потеря!» Или: «А может, политика изменится?»
Впрочем, насчет политики мы и помыслить не могли. Она никогда не изменится — будет сталинской во веки веков! Я, помню, даже удивилась смелости Натальи Сергеевны, с губ которой сорвались роковые слова: «Наверное, он умрет».
На следующий день, 5 марта 1953 года, Сталин умер. Точнее, нам в тот день сообщили, что он умер.
Ну и что мы почувствовали, узнав, что Вождя больше нет?
Я почувствовала страх. Привычный страх. Страшно было и при его жизни. Особенно в самые последние годы. И еще, пожалуй, я была растерянна. «Что теперь с нами будет?» — думала я. И мои близкие думали, мне кажется, то же самое.
Но не только это. Надо быть честной, иначе и писать не стоит.
Я считала, что теперь, как и раньше, необходимо демонстрировать свою лояльность, преданность Вождю. То есть в данном случае — скорбеть. Его уже нет, но все равно за нами следят. И надо показывать, как нам дороги и этот Социализм, и эта Партия. Ведь этот Социализм, эта Партия были тождественны с именем Сталин. «Мы говорим Ленин, / Подразумеваем партия…» А Сталин — это Ленин сегодня. И это так же неизменно и обязательно, как таблица умножения.
Возможно, нынешним поколениям кажется, что могущество Вождя мы преувеличивали.
Они глубоко заблуждаются. К году смерти Сталина он владел половиной мира — гигантской империей СССР, сверхмощной военной державой. Владел Восточной Европой, Центральной Европой, Балканами, половиной Германии, Монголией, половиной Кореи, а в 1949 году и Китай стал коммунистическим. И мы пели: «Сталин и Мао слушают нас». И Молотов грозно провозгласил: «Каждый четвертый житель земли — китаец». Китайцев и впрямь было 850 миллионов…
Но это еще далеко не все. Семена своего бесчеловечного строя Вождь посеял на всех континентах. Сталинские нефтедоллары, сталинское оружие, сталинские эмиссары вторглись в Юго-Восточную Азию; при его жизни во Вьетнаме, в Лаосе, в Камбодже запахло кровью, гражданской войной, смутой. Люди Сталина шуровали и на Ближнем Востоке, и в Южной Америке, и в Африке. Сталинский коммунизм неудержимо расползался по всей нашей несчастной планете. Но, может, Сталин не имел прямого отношения к этому?
Имел! Имел! Он красный тоталитаризм насаждал, лелеял, контролировал, совершенствовал… К тому же Вождь владел с 1949 года самым мощным оружием, какое только знало человечество, — атомной бомбой.
Прославленные советские полководцы Блюхер, Тухачевский, Егоров, Примаков, Гамарник и многие-многие другие безропотно шли на муки и смерть. Герои Гражданской войны, храбрецы сидели в своих маршальских квартирах и, дрожа от страха, «ждали гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных».
Может, если бы хоть кто-то из военных сразу не дался, схватился бы за оружие, стрелял бы, орал и если бы кого-нибудь из энкавэдэшников при аресте убили или ранили в перестрелке… Если бы другие жертвы забаррикадировались, бросились бы, пусть с кухонным ножом, на палачей… Если бы Томский, по легенде, поговорив со Сталиным, выстрелил бы в него, а не в себя. Если бы они буянили… и соседи выскочили бы на лестничную площадку… Если бы… Если бы…
Но все происходило как в немом кино. Люди молча одевались среди ночи. Тихо спускались по лестнице. Садились в машину. И без звука давали себя увезти… Убийственный сценарий, покорно исполняемый сотнями тысяч.
