Зато как радовались в начале этого века я и мои приятельницы, которых на старости лет выпустили в широкий мир, как радовались мы, покупая вместе с другими туристами замшевые безрукавки напротив собора Святого Петра в Риме, или дешевые сувениры рядом с Биг-Беном, или разноцветные кукурузные початки и пестрые галстуки в самом центре Манхэттена…

До сих пор уверена — нет ничего печальнее города, где на улицах день и ночь не снуют люди, где не слышны голоса, смех, обрывки разговоров и приветствий, где из окон и дверей порой не вырывается музыка, где нельзя зайти в кино, в бар, в кафешку, в пивную, в шашлычную, где никогда не встретишь знакомых, где не назначают свиданий и где не покупают милую дребедень…

Москву спасли от коллапса извечное российское разгильдяйство, легкомыслие и лень. Слава богу, Москва не стала «образцовым социалистическим городом», хотя ее так называли. Семьдесят лет она сопротивлялась этому. В том числе и в послевоенные годы.

После войны она была холодная-голодная, больная, притихшая, ободранная и окончательно обнищавшая, но все же живая.

Для чего я пишу это?

Отчасти для того, чтобы самой стало ясно, как сложно было заново начинать жизнь в послевоенной Москве, создавать семью, рожать ребенка, выхаживать его, не потеряв ни профессию, ни вкус к жизни…

Мы с Д.Е. начали совместную жизнь в послевоенной Москве, при этом все складывалось для нас на редкость неудачно. Муж пережил тяжелый удар. Его любимое детище, Редакцию контрпропаганды и дезинформации, закрыли, а сотрудников разбросали кого куда. Самого Д.Е. сунули замом в тассовскую Редакцию информации для заграницы к Чернову. Чернов, человек интеллигентный и знающий, был верный служака, образцовый чинуша, принципиальный противник всяческих новшеств и инициатив. Словом, антипод мужа. Как дошел он до жизни такой — не знаю. Может, от природы был смирным. А может, ему обломали крылья, как уже говорилось в начале мемуаров, он долго работал за границей. Стало быть, первый кандидат на посадку в ГУЛАГ…

В общем, Д.Е. спустя месяца четыре сбежал из ТАССа навсегда: его назначили обозревателем в Совинформбюро. Явное понижение статуса. И соответственно потеря материальных благ: Д.Е. лишили и литерных карточек на обеды и ужины в хороших столовых, и сравнительно большой зарплаты.

Ну а я была сама виновата в том плачевном состоянии, в каком очутилась. После рождения Алика в июле 1945-го я могла целых шесть недель пользоваться оплаченным отпуском по уходу за ребенком. Иными словами, получать рабочие карточки и какую-никакую зарплату. А через полтора месяца взять отпуск за свой счет. Навряд ли меня, мать грудного ребенка, лишили бы рабочей карточки. Наверное, это было бы противозаконно.

Но законов я не знала и не хотела знать. Уволилась из lACCa, из ненавистной Редакции союзной информации, как только родила.

В результате беды, свалившейся на голову Д.Е., и по моей вине мы даже на общем нищем фоне оказались самыми обделенными. И все это видели и понимали, кроме нас.

Помню, с каким состраданием смотрела на меня моя институтская подруга Рая, вернувшаяся из Румынии, где она с мужем Колей Орловым года два проработала после войны.

Даже подруга Муха, не имевшая никаких привилегий и никаких амбиций, с удивлением взирала на меня и на Тэка, людей амбициозных.

У Мухи мать скончалась, когда она еще была ребенком, а отец умер где-то в 30-х, далеко от Москвы. Воспитывал Муху дядя Лев Александрович Гринкруг, человек светский, холостяк, друг Маяковского, Бриков и еще множества известных людей 20—30-х годов.

Казалось бы, положение Мухи и вовсе безнадежно. Но вот, гляди-ка, розовощекий бутуз Володя, Мухин сынок, был куда лучше обихожен, нежели наш бледнолицый худенький Алик. Да и Муха с мужем жили намного лучше нас — им помогали такие хозяйственные люди, как Мухина мачеха, которая и торт наполеон могла испечь, и еще нестарая свекровь, а также свекор. Кроме всего прочего, у свекра была дачка в Кратове и восхитительный огородик. А что могло быть полезнее, чем огород, в те голодные времена? И Муха с ее поразительным чувством юмора объясняла нам с мужем все преимущества пассивности перед активностью и советовала не «суетиться под клиентом» и вообще быть «спокойнее».

Самое смешное, что, придя ко мне, Д.Е. стал в Москве нелегалом, жил в Большом Власьевском без прописки. Чтобы прописаться, ему следовало жениться на мне, а чтобы жениться на мне, надо было развестись с первой женой. Но первая жена развод не давала. А без ее согласия нельзя было развестись. Заколдованный круг! Раза два в неделю к нам в «воронью слободку» являлся участковый милиционер, и мы обсуждали этот казус.

К счастью, участковый был парень покладистый. Тэк ставил на стол пол-литра, и мы распивали водку втроем.

На что мы рассчитывали? На что надеялись? Как планировали будущее? Какой «проект», как сейчас говорят, собирались осуществить?

Ни на что не рассчитывали. Ни на что не надеялись. Ничего не планировали и никакого проекта не имели.

А ведь если речь шла о глобальных проблемах, мы оба были совсем не глупые люди. Вспоминая те годы, я удивляюсь, как много мы уже тогда понимали.

Повторю, еще в 1944 году муж сказал мне, что победа, которая была совсем близка, не принесет нам неба в алмазах. Я страшно удивилась: ведь и я, и все вокруг меня свято верили, что, как только отгремит последний салют (в конце войны салюты по случаю взятия городов шли один за другим) и как только с окон снимут черные бумажные шторы, в СССР начнется совсем другая — счастливая жизнь. Кончатся страх и недоверие, постепенно наладится экономика, ведь страна перестанет готовиться к войне и лихорадочно вооружаться, армию демобилизуют, мужики вернутся в деревню… И так далее.

Не помню точно слов Тэка, но помню, что он сказал: «Все сложится совсем иначе, трудно и плохо. Сталин не хочет перемен к лучшему».

По тем временам то была антисоветская речь.

В свою очередь и я поразила Д.Е., сказав: «Никогда не вступлю в партию. Мне эта партия чужда. Если бы я жила в Европе, я была бы буржуазная барышня, надеюсь, журналистка, но отнюдь не левого толка. Вышла бы замуж за интеллигентного молодого человека, желательно небедного».

Таким образом, уже тогда я призналась в моем, пусть интуитивном, отторжении от советского строя.

В 1944 году эти речи звучали жуткой крамолой. И Тэк тотчас возразил: «Я бы стал коммунистом в любом уголке земного шара. В современном мире — выбора нет».

Сказалась разница в нашем воспитании: я жила с рождения при советской власти, он до 15 лет в Веймарской Германии, которую вот-вот должны были захватить нацисты…

Конечно, мы оба постарались забыть сказанное. Не знаю, как муж, но я не забыла.

2. Я учусь…

Но говорить можно было все что угодно, надо было как-то жить, вернее, учиться выживать в послевоенной обескровленной стране. Учиться семейной жизни. Учиться растить ребенка в немыслимых условиях.

«Учиться, учиться и учиться», — как сказал товарищ Ленин. Изредка даже он говорил правильные слова.

И я стала учиться. Иногда успешно, иногда — нет.

Муж в годы моего учения проявил и такт и ум. Увидев, как я неделю пытаюсь сшить крохе Алику ситцевый комбинезон, сказал:

— Прошу тебя, прекрати. Займись делом. Напиши лучше статью. Не то мы и впрямь пойдем по миру…

Но до статей было еще далеко.

Как ни странно, первое, чему я научилась — это давать взятки.

Дело было так: среди постоянных дефицитов в СССР был дефицит № 1 — дефицит телефонов. Люди в коммуналках десятилетиями умоляли поставить им телефон, приносили справки о том, что в их семьях лежачие больные, инвалиды войны, малые дети, беспомощные старики. Ответ был один: «Свободных номеров нет…» К счастью, телефон стоял у нас всегда — и в Хохловском переулке, и в Большом Власьевском. Видимо, в Хохловском поставили еще до революции… Однако в первые дни войны все частные телефоны у обыкновенных смертных изъяли. Смысл этого мне до сих пор не понятен. Неужели опасались, что мы позвоним в ставку Гитлера в Восточной Пруссии «Вольфшанце» и сообщим дислокацию наших войск? Бред какой-то.