В военные годы на Петровских линиях кормили среднее звено ТАССа и, возможно, еще каких-то учреждений.
Вернувшись к своему письменному столу, Рысаков громко делится бесценной информацией: «Молочный суп не берите. Очень жидкий… На второе берите биточки с рисом…»
Я отправляюсь обедать много позже, когда от голода подводит живот. Тем более что ужин мне не светит. Свою продуктовую карточку, рабочую, отдаю папе. У папы карточка «иждивенца». Иждивенец получает всего 250 граммов хлеба[См.: Аргументы и факты. 2013. № 27.]. Сколько граммов «жиров», «сахара» и т. п. давали на мою «рабочую» продуктовую, я так и не узнала.
Столовая на Петровских линиях — это мой потолок. Иногда, когда не выполнишь план или еще как-нибудь провинишься, тебе вручают обеденную карточку «Литер Б». Месяц ходишь в ресторан «Астория» на улице Горького (на Тверской) рядом с гостиницей «Люкс», гостиницей, где постоянно жили коммунисты-иностранцы, бежавшие из своих стран…
Не сказала бы, что «Астория» принципиально отличалась от столовой на Петровских линиях. В «Астории» шумнее, больше народа, дольше ждешь, продукты похуже качеством.
Но после «литерного» обеда в любом из этих мест часа через три начинало сосать под ложечкой от голода.
После меня на Петровские линии шла Соня Якубовская. Остальные обитатели нашей комнаты не питались в столовых.
Редактор Кара-Мурза, человек лет сорока с гаком (мне он казался очень немолодым), солидный, аккуратный, с начинающейся лысиной, был женат и жил в однокомнатной квартире, в одном из домов Большого театра. Насколько я знаю, за обедами ходила его жена, но получала не обед «Литер А», а его ингредиенты, продукты, из которых готовила еду сама.
Сама стряпала и Раиса Борисовна Лерт, — о ней я уже упоминала. Лерт — чрезвычайно интересная личность, моя крестная мать по журналистике. Талантливая журналистка Раиса Борисовна прожила две жизни: в первой жизни, в которой я ее застала в ТАССе, она была преданная, я сказала бы, ортодоксальная коммунистка. Во второй — диссидентка, оппозиционерка. Выпускала вместе с Гефтером рукописный журнал «Поиск». И в обеих жизнях Р.Б. Лерт вела себя как боец.
Даже обедала как боец! Попробую описать. Рядом с письменным столом Кара-Мурзы стоял маленький столик, а над ним находилась электрическая розетка. Лерт ставила на столик в час обеда, который мог у нее наступить в любое время дня, электроплитку и готовила на ней какое-то странное варево, распространявшее сильный и довольно неприятный запах.
Стоило Раисе Борисовне водрузить на электрическую плитку кастрюльку, как Кара-Мурза молча подходил к окну и открывал форточку — он был высокого роста. После этого опять садился, предварительно поддернув пальцами обе штанины, дабы не мялись его идеально отутюженные, хоть и старые брюки. Проследив за Кара-Мурзой взглядом, Лерт так же молча влезала на подоконник и захлопывала форточку. Но лишь только она садилась на место, вставал Кара-Мурза, подходил к окну и открывал форточку, а потом садился, тем же манером поддернув брюки.
Вся комната, затаив дыхание, следила за этим безмолвным поединком.
Мы понимали, что это больше, нежели стычка разных характеров. То была схватка двух идеологий — партийной идеологии Раисы Борисовны Лерт, которая не хотела терять ни одной минуты рабочего времени на хождение взад-вперед, и беспартийной Кара-Мурзы, который желал, чтобы обедали в одном месте, а работали в другом. Так сказать — вот вам столовая, а вот вам кабинет!
Для Раисы Лерт — буржуазные предрассудки!
Поединок кончался всегда одинаково. Вничью. Лерт съедала свое неудобоваримое нечто, мыла в уборной кастрюльку, после чего клала голову на руки и засыпала за своим письменным столом, накрывшись меховой шубой (осенью и зимой в нашей комнате было настолько холодно, что мы писали в перчатках). Меховую шубу Рае привез с заполярной зимовки ее бывший супруг Энгельгардт, представитель старого дворянского рода. К счастью для Лерт и ее сына Игоря, муж, коммунист с 1918 года, оставил их до того, как его посадили в 1937-м… Естественно, заполярная шуба успела обветшать, но Раису Борисовну это не смущало.
Два редактора нашей редакции из соседней комнаты Буранов и Манькович87, писавшие дезы, страдали язвой желудка. Им машинистки варили манную кашу на плитке у себя в машбюро. Как обедали остальные — не знаю.
Но хватит о еде. Интереснее, по-моему, рассказать, как тассовские редакторы устраивались с куревом.
В нашей комнате сначала было пять человек — две особи мужского пола и три женского. (Потом поставили еще один стол. И, соответственно, появился еще один сотрудник — болгарин Петров, потом, с конца 1943 года, мой друг по ИФЛИ Сережа Иванов, вернувшийся в Москву после ранения и госпиталя.)
Так вот: мужчины — Кара-Мурза и Рысаков — вообще не курили. Не курили и другие мужчины в редакции, и язвенники, и замзавы, и почти карлик Филь-штинский. Он был редактором и по совместительству вроде бы «официальным» стукачом (это мне уже после войны поведал Д.Е.). Но по доброте душевной Фильштинский никому зла не причинял, только иногда, когда я несла, по его мнению, нечто крамольное, грозил пальчиком, зато Буранов в годы борьбы с космополитизмом — тогда мы оба работали в Радиокомитете — чуть было не засадил меня в тюрьму…
Итак, в нашей комнате курили только женщины. Что курили я, Соня Якубовская и Рая Лерт? Роскошью считались самые дешевые тоненькие папироски, которые за свою тонкость именовались «гвоздиками». Где мы их доставали — не помню. Если не было «гвоздиков», курили махорку. Ее иногда называли самосадом. Выращивался самосад на грядках в Подмосковье и продавался на импровизированных рыночках по всей Москве стаканами. В том числе и на карликовом рынке в Гагаринском переулке, недалеко от моего дома. Называли его Козловским рынком — по имени нашего участкового Козлова, который мог разогнать рынок в любую минуту.
Процедура курения выглядела так: щепоть махорки выкладывали на вырезанный из газетной бумаги прямоугольник, концы бумаги слюнявили и склеивали — получалось нечто вроде толстой сигареты, называемой самокруткой. У меня самокрутки выходили какие-то корявые. Зато я ловко скручивала «козьи ножки», нечто вроде трубки, опять же из газетной бумаги. Кроме махорки был в ходу еще и так называемый «филичевый табак» — его доставали в пачках, в фабричной упаковке. Говорили, будто некий инженер Филичев составил его из низких сортов табака и примесей, каких — неизвестно. На вид этот табак больше напоминал обычный, нежели зеленоватая махорка с вкрапленными в нее белыми кусочками дерева — раздробленными стеблями. Тем не менее козьи ножки из «филичевого табака» я курить не могла, табак был и вонючий, и на вкус отвратительный. Когда курево кончалось, а работа еще держала в ТАССе, я выходила «на охоту» — стреляла папиросы у богатеньких. Чаще всего это были корреспонденты, трудившиеся на фронте, — им папиросы выдавали в пайках; иногда — большое начальство. Стреляла я курево и у людей, у которых никогда не попросила бы куска хлеба! Бывало, правда, довольно редко, что богатенький вынимал из кармана коробку «Казбека», на крышке которой всадник в черной бурке скакал на фоне бело-голубых Кавказских гор, и предлагал взять сразу две или три папиросы! Аромат у папиросы «Казбек» был какой-то неземной, дым — сладкий до безумия…
Бедные мужчины в нашей комнате! И как они только терпели безостановочно курящих махорку молодых дам?
Написала «молодых» с несколько странным чувством. Рая Лерт казалась мне не очень молодой. А из книжки «На том стою», изданной после смерти Раи ее сыном Игорем Энгельгардтом88, узнала, что в 1942 году, когда я пришла в ТАСС, Раисе Борисовне было всего-навсего 36. Даже в старинной русской поговорке говорилось: «Сорок лет — бабий век», но обязательно добавлялось: «В сорок пять — баба ягодка опять».
Ну, уж Соня-то была наверняка молодая. Ей не исполнилось и тридцати. Она училась на истфаке МГУ вместе с Меламидом. Хрупкая маленькая татарка (а может быть, только с примесью татарской крови?). Чудовищно близорукая, она вплотную подходила к человеку и, улыбаясь, разглядывала его своими маленькими лукавыми глазками. Соня была так умна и иронична, что в ее абсолютной некрасивости ощущалась своя прелесть. Она мне очень нравилась. И я не считала ее совершенной чудачкой, как многие. Мне кажется, ее чудачество проявилось гораздо позже… Соня была замужем за неким Ильей (отчества не помню), который, видимо, был из семьи старого большевика, поскольку они жили в знаменитейшей дореволюционной гостинице «Метрополь» со знаменитым рестораном того же наименования. В первые годы советской власти в «Метрополь» вселились большевистские начальники — «комиссары в пыльных шлемах» со своими чадами и домочадцами, в том числе Ларин с дочкой Анной, будущей женой Бухарина. Перед войной под жилье оставили, кажется, только один флигель; ресторан с фонтаном восстановили. А в жилом флигеле была так называемая коридорная система — длинные ряды комнат и в конце общая кухня. Так было, по крайней мере, в «Люксе» на улице Горького. Все равно для московских условий в предвоенные и военные годы — рай земной. Водопровод и канализация исправно работали, центральное отопление тоже, и газ горел.
