И думаю, все наше поколение к месту и не к месту бормотало строчки Пастернака, Цветаевой, Мандельштама, Слуцкого… «Когда русская проза пошла в лагеря <…> / вы немедля забыли свое ремесло. / Прозой разве утешишься в горе? <…> / Словно утлые щепки, вас влекло и несло, / вас качало поэзии море». «Поэзии море» качало и простых смертных.
Понятно и узнаваемо не только это бормотанье стихов, эти цитаты… Понятны мне и имена: Яша Миндлин, Ника Балашов. Их курс следовал сразу за нашим. И Шурик Ше (Шелепин) — наш общий ифлийский позор. И ведомое только ифлийцу выражение: «Все, что сделано, — все вопреки, а не благодаря» — отзвук бесконечного спора полуопальных «лукачистов», наших любимых педагогов, с критиками-ортодоксами: может ли, к примеру, дворянский писатель написать правду о жизни общества вопреки своему дворянскому (классовому) естеству…
А сколько у меня с автором оказалось общих знакомых: Леонид Лиходеев, Борис Слуцкий, Елена Голышева, Борис Изаков, Николай Оттен79… И я, как и он, могу от своего имени сказать: «Таруса — не роскошь, а необходимость…» Таруса Анастасии и Али Цветаевых. Таруса Паустовского, Таруса альманаха «Тарусские страницы», Таруса как место паломничества непризнанных художников и сына Леонида Андреева, не того, кто написал философско-мистическую «Розу мира», а другого сына — из Швейцарии, с женой, дочерью Чернова — крупнейшего деятеля партии социалистов-революционеров. Кто только не приезжал на моей памяти в Тарусу, кто там только не жил, — от писателей Юрия Казакова, Сергея Крутилина, Н. Заболоцкого до вдовы Осипа Мандельштама Надежды Мандельштам.
Не менее важное — это знаковые имена. Они понятны всем гражданам России 60-х годов. «Аджубей — босс». «Бей, Аджубей, без промаха». Он и «вдарил». Конечно, «без промаха». Конечно, он — «босс» — зять самого генсека Хрущева, редактор «Известий», сын знаменитой кремлевской портнихи Нины Матвеевны Гупало. Бравый парень, жизнелюб. Как говорили тогда: «Не имей сто рублей, а женись как Аджубей». Сейчас, в XXI веке, его записали чуть ли не в диссиденты. Какая чепуха: он был символом той странной эпохи, которую Эренбург назвал «оттепелью» и за которой не последовало весны. Символом смелости в дозволенных пределах и тщетной попытки отделить Ленина от Сталина, «необоснованные» репрессии от «обоснованных»…
Среди знаковых фигур и Ардаматский — автор «знаменитого» антисемитского фельетона «Пиня из Жмеринки» в журнале «Крокодил»80. За этим «Крокодилом» люди буквально гонялись, передавали из рук в руки… Знаковая фигура и Л. Овалов — поставщик детективов, о герое которых, майоре Пронине, советском Пинкертоне, ходило не меньше анекдотов, чем о Чапаеве. Знаковое произведение также «Первые радости» Федина, старого писателя, который, по-видимому, из страха сочинял черт знает какую тягомотину. Федина в ту пору называли «Чучелом орла» и «Агентом собственной безопасности». А И.И. Пузиков? Кто из людей, причастных к литературе, не знал многолетнего главного редактора Худлита — Издательства художественной литературы?
Но что это я все присосеживаюсь к Улитину? Даже в своей анкетной биографии: два языка в совершенстве, два — со словарем, преподаватель, переводчик Джойса и Ростана, друг и наставник целой группы молодежи, — он сильно отличался от усредненного интеллигента-москвича, а уж по прочитанным мной текстам видно, что Улитин и безусловно талантлив, и по-настоящему образован, чего никак нельзя сказать об усредненном интеллигенте совкового разлива, к коим, увы, не кокетства ради, я причисляю и себя. Большинство из нас тогдашних — полузнайки, безобразованцы. Улитин — эрудит.
И вот что тоже знаково: в своей зрелой жизни Павел Улитин апеллировал не к своему (нашему) поколению, а к поколению наших детей, к поколению моего сына. И публикация Айзенберга, и статья в «ЛГ» Зиновия Зиника, и обладательница ненапечатанных «текстов», друг Улитина Лена Шумилова — друзья моего сына.
Но, как уже говорилось выше, у Улитина была еще своя биография — биография политкаторжанина, если вспомнить старый дореволюционный термин. Чашу сию Улитин испил до дна: два ареста, пытки, психушка, наконец обыск и конфискация всего написанного, то есть рукописей, которые якобы не горят.
Естественно, эти трагические события не могли не отразиться в улитинских «текстах». Один из рефренов этих «текстов»: «Когда я сидел в Бутырках…» Так фронтовики говорили: «Когда я воевал в 2-й Гвардейской дивизии…» А простые смертные: «Когда я лежал у Склифосовского…» А пижоны в XX веке: «Когда я пил чай у Пастернака (Ахматовой, Булгаковых, Заболоцкого)» или «Пил водку с Бродским (Барышниковым, Неизвестным)…».
Отправной пункт Улитина — Бутырки… Иногда идет и расшифровка «Бу-тырок». Например, в «Поплавке»: «Его раздели догола, связали ноги, надели смирительную рубашку и — 6 человек вокруг одного лежачего — били сапогами до потери сознания, потом один бил в грудь подкованным сапогом связанного и привязанного к кровати. А потом один душил, и кровь шла горлом, и он потерял сознание». И это тоже из жизни моего (нашего) поколения!
А кончается отрывок так: «Когда вы сидели в ресторане “Прага” и выпили в четвертый раз, ему в Бутырках ломали четвертое ребро…» О боже, ведь это парафраза из «Войны и мира»: «В то время как у Ростовых танцевали в зале шестой англез… с графом Безуховым сделался шестой уже удар…»
Да, в такую минуту или, скорее, вспоминая такую минуту, Павел Улитин вспоминает и Толстого. И это тоже наше (мое) поколение…
В 2011 году я прочла еще один текст Улитина, «Разговор о рыбе», изданный ОГИ в 2002 году.
И эта публикация поразила меня и талантом автора, и узнаваемостью улитинских цитат-ребусов. Но больше всего тем, что по длинной цепочке имен — одних только имен собственных — можно безошибочно воссоздать атмосферу лет, о которых рассказывает автор.
Первоначально текст был подписан Устен Малапагин. Сразу вспоминаешь многое… Вспоминаешь, с каким восторгом мы, тогдашние, смотрели французский фильм «У стен Малапаги»81. Фильм этот был снят в 1949 году. Эта лента о любви с гениальным Жаном Габеном поразила нас в самое сердце. Габен стал надолго нашим героем. Не инсургент, не боец, а человек с обостренными чувствами долга и справедливости.
И тут же рядом еще одна примета времени. Совсем из другой оперы. Еще в ИФЛИ мы переиначивали слова. В строчке «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» прочитывали грузинскую фамилию Брожулия. Поэт Ваншенкин рассказывал, что в ту же игру он играл с Арсением Тарковским в 60-х. Тарковский придумал «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью» вместо «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», а Костя в ответ придумал «Угодили комсомольцы на Гражданскую войну» вместо «Уходили комсомольцы…».
В тексте «Разговор о рыбе» Улитин продолжает игру — вместо сенатор Фулбрайт пишет сенатор Фу-блядъ… Об американском сенаторе Фулбрайте, председателе сенатской комиссии по иностранным делам, тогда было много упоминаний в печати — он играл роль пугала.
Но естественно, что у автора, который жил в стране, склонной к литерату-роцентризму, превалируют писательские фамилии. И что характерно, Улитин остался равнодушным к попыткам части интеллектуалов воскресить в 60-х годах дореволюционных русских философов — Вл. Соловьева, Н.А. Бердяева, П.А. Флоренского, Льва Шестова, В.В. Розанова. Да и к западным философам XX века не проявил интереса. Даже фамилия модного в ту пору Хайдеггера встречается в «Разговоре о рыбе» всего один раз.
Зато очень много имен авторов переводных книг, которые тогда («оттепель») буквально хлынули на книжный рынок Советского Союза. Тут и Артур Миллер, и Франсуаза Саган, и Апдайк, и Айрис Мердок, и Харпер Ли, и О’Нил… Тут и западные классики первой половины XX века: Олдингтон, Голсуорси, Бернард Шоу. Тут и запрещенный Оруэлл — он упоминается много раз, — и полузапре-щенный Ионеско.
Но это все — известные фамилии. А Улитин, как сказано выше, блестяще использует и такие имена собственные, которые лишь из-за причуд нашей политики внезапно всплыли на поверхность, чтобы потом скрыться навсегда. Стоит только вспомнить, как они всплывали, и перед тобой встают картины той, уже, к счастью, ушедшей, реальности. И так четко встают, что страшно становится.
