Конечно, и слова о Гидаше требовали от Агнессы Кун смелости. Но выйти в то время из 15-й аудитории можно было только опустив голову[Гидаша еще до войны выпустили из тюрьмы: за него, если не ошибаюсь, вступился Фадеев. И эта пара — умная Агнесса и Гидаш — стала одним из центров интеллигентской жизни в 60-х в Москве. Типичные коминтерновцы, они не хотели жить в Венгрии, в Советском Союзе им было приятнее и интереснее. Отъезд в Венгрию, кажется в конце 70-х, Агнесса восприняла как… ссылку.].

А вот и большой сбой. Доподлинная история о Викторе Гусеве⁵⁵, которую я не помню, но которая запечатлена в уже упомянутом сборнике об ИФЛИ и в «Новомировском дневнике» Кондратовича, ифлийского студента, а потом члена редколлегии «Нового мира» Твардовского⁵⁶.

Процитирую по дневнику Кондратовича:

«В 1938 году: он (Гусев. — Л.Ч.) удивил всех одним по тем временам смелым, чуть ли не безрассудным поступком. Шли аресты и параллельно исключения из комсомола. Арестовывали пап, мам, детей исключали. Пачками. Помню, собрания проходили каждую неделю. Один за другим поднимались на трибуну несчастные ребята, почти все, — да нет, все, — каялись. Был стандарт покаяния: “Я проглядел. Я виноват в том, что не увидел.”

…И вот неожиданно для многих отказался каяться Гусев. Арестовали у него не отца, а отчима. Тут отцов поносили, а этот встал за отчима, да еще как! “Я его хорошо знаю, я не могу поверить, что он враг, это ошибка!” Как это — ошибка? Органы у нас не ошибаются. Были варианты и погрознее: как вы думаете, органы у нас могут ошибаться? Один ответ: да, думаю, — грозил немедленным взятием с последующим этапированием».

К счастью, Гусев выжил и, как следует из дневника Кондратовича, в конце 60-х активно выступал в защиту «Нового мира» Твардовского. Для этого тоже требовалось мужество.

Теперь догадываюсь, почему Виктора Гусева не «забрали», то есть сразу не арестовали. И даже не исключили из комсомола. Очевидно, строптивое и честное поведение этого студента не было предусмотрено сценарием собрания. А стало быть, не были предусмотрены и ответные меры. На экспромт руководители акции не решились. За отчима полагался строгий выговор. Так и поступили.

Казалось бы, я должна была понимать масштабы сталинского террора. Но, как выяснилось, моей наивности не было предела.

Летом 1942 года я как вольнонаемная работала в 7-м отделе Северо-Западного фронта где-то в районе Валдая. И вот однажды меня направили в лагерь для военнопленных — переводчиком на допросах. Вместе с несколькими штабными мы на машине двинулись куда-то на восток, в тыл. И очутились в лесном массиве, где находился огромный лагерь, огороженный высокой стеной с колючей проволокой и с вышками по периметру. Вся территория лагеря была утыкана длинными деревянными бараками. Меня лагерь поразил своей безлюдностью. В ту пору нацистские солдаты еще не сдавались в плен. Они наступали, а до этого прошли всю Европу. Ни о каком окружении немецких войск не могло быть и речи. Всего в лагере, не считая людей в энкавэдэшной форме, было, наверное, не более полутора десятков человек — пленных летчиков, сбитых нашей авиацией. Держались нацистские асы нагло, вызывающе. Они явно считали себя высшей расой. А относились к ним по-джентльменски. Чистота в лагере была удивительная. Сортиры чище наших в штабе фронта. Кормили «фрицев» тоже вполне сносно. Только курева не хватало. Но асы приспособились: докурив самокрутку почти до конца, насаживали чинарик на спичку и вдыхали дым…

Сидя в последний день с местными энкавэдэшниками за ужином, я вдруг спросила:

— А ведь лагерь построили уже раньше? Еще до войны?

— Да, конечно, еще до войны, — подтвердили энкавэдэшники.

И тут я вслух изумилась прозорливости и предусмотрительности товарища Сталина, который уже в мирное время создал лагерь для будущих военнопленных. Такой огромный лагерь!

Замешательство энкавэдэшников я заметила, но не придала этому значения…

Сколько лет прошло, а я до сих пор краснею, вспоминая ту сценку. Не могла я понять, что вся моя Родина утыкана лагерями. А сейчас думаю: наверняка довоенных заключенных — советских людей в том лагере безжалостно уничтожили уже в первые дни войны… И, очевидно, уничтожили те самые парни в форме НКВД, что сидели со мной за ужином…

Конечно, «изгнание бесов» происходило не только в ИФЛИ, но и во всех других учебных заведениях нашей необъятной страны.

Примерно в то же время, когда я стояла на сцене в 15-й аудитории и лепетала что-то в ответ — почему не разоблачила Е. и X., почему не распознала в них «врагов народа», мой будущий муж Д.Е., студент исторического факультета МГУ, взошел на свою Голгофу. Его обличал один из тогдашних идеологов истфака Михаил Гефтер. Комсомолец студент Гефтер и до этого считал Меламида, так сказать, не дошедшим до нужной кондиции, не стопроцентным ленинцем-сталинцем. Ведь Меламид совсем недавно приехал из Германии, а стало быть, был заражен чуждой идеологией. Конкретный его проступок заключался в том, что он не донес на девушку, с которой у него был роман. Не «проинформировал» о ее переписке с Палестиной — не с Израилем, упаси бог, — Израиля тогда еще не существовало, а с подмандатной территорией Британской короны. А главное, не сообщил о содержании переписки этой девушки.

Несознательный Меламид, воспитанный в очень хорошей дорогой немецкой гимназии — за него платил дядя-богач, — беспомощно повторял только одну фразу: «Но ведь читать чужие письма непорядочно».

Поистине то была сшибка разных идеологий!

Впоследствии М. Гефтер стал видным диссидентом.

Выскажу крамольную мысль: есть люди, которые всегда маршируют в первых рядах, всегда «активисты». Они могут поменять веру, но никогда не изменят свою позицию — главного поборника очередной веры. И они обязательно обличают и поучают. Я говорю о Гефтере. Но не только о нем. Таких людей я встречала не раз… Порой это очень симпатичные ребята. Порой — не очень.

4. Борис. Наш короткий брак

На четвертом курсе я вышла замуж. Звали моего мужа Борис. Он был на три года старше меня и тоже учился в ИФЛИ. Сразу после войны Борис взял в качестве фамилии свой литературный псевдоним.

Известно, что советская власть в 1949 году раскрывала псевдонимы «космополитов». Я не пойду по этому довольно подлому пути и представлю Бориса под той фамилией, под которой он прожил большую часть жизни и которую носят его дети: Кремнев⁵⁷.

До ИФЛИ Борис учился в ГИТИСе и появился у нас в Ростокинском проезде, когда в ГИТИСе началась очередная перестройка и их театроведческий факультет перевели к нам. А я в это время как раз подверглась процедуре экзорцизма — из меня выгоняли бесов в 15-й аудитории.

В общем, повстречались мы с Борисом случайно.

Борис до ГИТИСа хлебнул лиха. Он считался музыкально одаренным ребенком. А в СССР в 20-х годах было такое поветрие: из способных мальчиков делать вундеркиндов — скрипачей типа Иегуди Менухина или Давида Ойстраха. В Одессе существовала даже специальная школа — «инкубатор» для выращивания виртуозов. И возглавлял эту школу не сильно грамотный еврей по фамилии Столярский. Про него ходило множество анекдотов. О своей школе Столярский якобы говорил: «Школа имени мене».

Советская власть юным дарованиям всячески помогала. Но в случае с Борисом это, увы, не сработало. Какой-то идиот сверху вспомнил, что классики марксизма-ленинизма желали, чтобы в коммунистическом «завтра» умственный труд совмещался с физическим.

Как писал Маяковский:

Землю попашет,

попишет

стихи.

В случае с Борисом: попилит напильником, попиликает на скрипочке.

И Борису пришлось пойти в фабзавуч — фабрично-заводское училище. Без этого учиться дальше нельзя было.

Борис никогда не жаловался, но однажды с горечью сказал: