У Дональда было много друзей и знакомых, сотрудники уважали и любили его. В наш циничный век он привлекал людей не только несокрушимой верой в коммунизм, но и своей жизнью, строившейся в полном соответствии с его принципами. Он отказывался от каких-либо привилегий, одевался и питался очень скромно. “Вместо того чтобы стать алкоголиком, — говорил он о себе, — я стал работоголиком”. И правда, Дональд все время писал обзоры, отчеты, статьи и книги или участвовал в конференциях и “круглых столах”. Он воспитал целое поколение специалистов в области британской внутренней и внешней политики. Мне кажется, Дональд был единственным сотрудником института, чья работа делалась вовремя. В нем была сильна кальвинистская жилка, унаследованная от шотландских предков. И это как бы роднило нас.

Он обладал мягким характером, у него для собеседника всегда было наготове доброе слово или улыбка. Все знали, что он внимателен к людям, и если обращались к нему за помощью, то никогда не получали отказа. Больше всего его интересовала политика, и он пристально следил за сообщениями в стране и в мировом коммунистическом движении в целом. То, что он видел, ему не нравилось, особенно окружение старика, правившего в те годы Союзом. Но Дональд не переставал верить в способность коммунистического движения самосовершенствоваться и самообновляться. Он был уверен, что на смену дряхлым лидерам придет молодое поколение технократов, которое увидит настоятельную необходимость реформ. В этом смысле Дональд явился провозвестником перестройки, до которой, к несчастью, не дожил».

В общем, Блейк, человек в высшей степени здравомыслящий, пишет то же самое, что и я. Только пишет тогда, когда цензура еще работала в полную силу.

Не пишет Блейк только о том, что Дональд вовсе не собирался стать разведчиком. Будучи студентом левых взглядов, он вступил в британскую компартию, которая, как говорили злые языки, была у нас на содержании и поэтому очень прислушивалась к советам русских товарищей. И вот, видимо по совету этих самых товарищей, Дональда призвали, так сказать, для пользы дела — официально порвать с английскими коммунистами. После чего британский МИД решил взять его в штат, а наша разведка попросила не отказываться от столь лестного предложения. Опять же для пользы дела. Так, по чисто идейным соображениям, Маклэйн избрал свой путь.

Естественно, после провала ему не оставалось ничего иного, как нелегально эмигрировать в СССР.

Последние годы жизни Маклэйна и последние годы его работы в ИМЭМО совпали с дремучим «застоем». О времени «застоя» у нас написано очень много и умного и глупого, и искреннего и неискреннего. Но никто, мне кажется, не сказал, что диковинное это время было эпохой какого-то верхушечного странного бурления, «пузырей земли». Нормальная деятельность была заменена для многих лихорадочной псевдодеятельностью.

По всей стране шла бурная переписка.

Академики писали кремлевским старцам: Арбатов — Брежневу. Давали благие советы. И очень этим гордились.

Доктора наук писали академикам. Тоже не обходились без глобальных советов. Амбициозные интеллигенты сочиняли свои теории, наводили критику и распространяли крамольные письма сперва по знакомым, чтобы те их подписали, а потом и по незнакомым, в результате чего «подписантов» брали па заметку.

И, наконец, люди с именами, включая, скажем, Шостаковича, боясь за свое искусство и за жизнь близких, подписывали сочиненные в ЦК гневные тирады насчет «отщепенцев» (от Солженицына до Синявского). И эти жалкие писульки, увенчанные великими именами, публиковались в периодической печати. При пом составители анафем прекрасно понимали, что того же Шостаковича они заставляли жить двойной жизнью.

Наш с мужем умнейший знакомый А. Биргер, видный инженер-строитель, вырезал из газет и журналов зубодробительные письма об отступниках, подписанные Шостаковичем, Улановой, Игорем Моисеевым и прочими корифеями искусства.

К сожалению, все эти вырезки бесследно исчезли: Биргер отдал их перед отъездом в Израиль своему другу, а тот посчитал коллекцию неинтересной и уничтожил.

В общем, вся Россия писала письма.

Даже Маклэйна, пользуясь его чувством справедливости, втянули в это занятие.

Вот что рассказывает П. Черкасов: «Когда в мае 1970 года в г. Обнинске был арестован и помещен в калужскую психиатрическую больницу биолог Жорес Медведев, Маклэйн обратился с личным письмом к председателю КГБ Ю.В. Андропову».

Подобное письмо в защиту Медведева, как говорят, стоило Твардовскому Звезды Героя в связи с его шестидесятилетием.

В январе 1972 года Маклэйн выступил в защиту осужденного на семь лет лагерей и пять лет ссылки правозащитника Владимира Буковского, протестовавшего против использования психиатрии для подавления диссидентского движения. Это письмо, как и предыдущее, было адресовано Ю. Андропову. Маклэйн и далее выступал в защиту тех, кого несправедливо преследовали власти. Буквально накануне смерти он нашел в себе силы заступиться за арестованных КГБ молодых научных сотрудников ИМЭМО.

И всегда он открыто возмущался позорной практикой лишения советского гражданства лиц, неугодных режиму, — Солженицына, Ростроповича, Галины Вишневской и других, а также ссылкой академика Сахарова в Горький.

Однако Дональд все же не был столь наивен, чтобы думать, будто эти письма могут что-то изменить. Мне кажется, он подписывал их только потому, что хотел показать: он полноправный гражданин Советского Союза!

В своих записках, отданных незадолго до смерти на хранение Дж. Блейку, Маклэйн писал: «В Советском Союзе сама инициатива творческих преобразований будет, скорее всего, исходить от партийно-государственной иерархии, а не извне…»

Нет, он отнюдь не был наивным!

Теперь о демократичности Дональда. И она не была показушной. В обеденный перерыв Дональд и муж всегда ели в пельменной. Но думаю, не только из демократичности. Чтобы пообедать в ресторане (да и где были эти рестораны?), надо было потратить уйму денег, а главное, полдня минимум.

Недоступна была и одежда: тот же Блейк пишет, что, когда он по дороге в Москву оказался в ГДР, ему из Западного Берлина гэбэшники чемоданами привозили костюмы, белье, сорочки. Он очень удивлялся. Зачем столько костюмов? Не проще ли купить один, а потом самому, уже на месте, то есть в Москве, докупить остальные? Только приземлившись в Шереметьеве-2 и сходив в наши универмаги, Блейк понял, как мудро поступили его шефы из КГБ…

Лишь люди, имевшие специальные пошивочные ателье или постоянно ездившие за границу, могли одеваться по западным стандартам. Или же спекулянты, фарцовщики. Естественно, Дональд одевался очень скромно. Я помню его в клетчатых рубашках без галстука.

Он не ездил на машине — пользовался, как теперь говорят, «городским транспортом». И тут я его понимаю: мало того, что машину надо было достать — своим сыновьям он купил автомобили в «Березке» на валюту — деньги у него в Англии не конфисковали, — но за машиной еще очень сложно было ухаживать. Машина требовала большого труда. А иногда в Москве (!) пропадал бензин. Помню многочасовые очереди у бензоколонок. Люди простаивали ночи напролет.

Обращаясь ко мне, Дональд говорил:

— Мы с тобой машину не признаем.

Но я автомобиль очень даже признавала. Просто из-за сильной близоруко-I ги не могла сесть за руль. А у моего мужа новая, с гигантским трудом добытая машина спустя несколько месяцев превращалась в запущенную бесхозную развалюху. Я называла наши машины «колхозными клячами».

Невыносимый быт был невыносимым даже для людей, родившихся в этой (гране. Как же это должно было раздражать неаборигенов! Тем не менее никакого ворчанья по этому поводу Дональд себе не позволял.

В 60-х Маклэйн очень любил застолья. В большой комнате за длинным, красиво накрытым столом мы ели вкусное жаркое с еще неведомыми нам пряностями и пили хорошее вино. Но в доме на Дорогомиловской все равно было грустно. Мелинда улыбалась через силу, а когда ставили на патефон английские пластинки, прямо плакать хотелось.