– Господи, сколько их тут? Откуда?

– Откуда надо, оттуда и есть, – прервал их бывший министр внутренних дел Генчич. – Давайте-давайте, собирайте все это побыстрее. Деньги, деньги давай сюда!

Апис спустился по парадной лестнице дворца. Всюду сновали военные и гражданские, в одной из комнат составлялась секретная и срочная депеша Петру Карагеоргиевичу. Апис вышел из дворца. Неподалеку, за кустами роз валялись растерзанные тела королевской четы, но ими никто не интересовался, кроме парочки резвых журналистов.

Над городом светало. Багровое солнце лениво вставало за сиреневыми отрогами Авалы. Утренняя дымка поднималась над крышами домов. Птицы начали утреннюю перекличку. Где-то неподалеку слышались крики и выстрелы, что-то горело – это вроде народ повалил на винные склады. Новая династия, даже если это была новая старая династия, никогда не приходит без крови. Про это Апис прекрасно знал и потому не обращал внимания на признаки беспорядков. Скоро у них будет новый король, установится новый порядок, от старых безобразий не останется и следа. Разумеется, на востоке не было видно никакого небесного сияния, и не показывалась рука, благословляющая народ сербский. Но твердо знал Апис, страшно далекий от всякого спиритизма и психоанализа, что та рука есть. Дотянется Черная рука Карагеоргия до любого и покарает отступника без жалости и милосердия.

Сидит Слободан Чарапич на дворе перед кучей[19] своей, радуется погожему солнечному деньку, а в руке его, в стеклянном чоканчиче[20] блестит, золотом играет в ярких лучах сливовица, и не просто сливовица, а сливовица-перепеченица[21]. От одного ее запаха душа окрыляется и воспаряет ввысь, аки ангел небесный. Кум Сречко принес, расщедрился, припас с последнего урожая. Никому всю зиму не давал, мало не дышал на бочонки свои, а тут вдруг перестал скопидомиться. Эх, видать, сдохло что-то на Цер планине[22], раз творится такое.

Слободан Чарапич, для своих – просто Слобо, давно и по праву стал старостой села Лешница, что на Ядаре, у самого подножия горы Цер. Дело свое он знал, разумен был и предусмотрителен, насколько это можно в такое-то неспокойное время. О селянах заботится, не только о пузе своем, а и пузо то было не такое уж и огромное – всяко меньше, чем у дахий[23] белградских. Ежели кто из селян в беду попадал – помогал как мог. А ежели кто особо недовольный и отыскивался, говорил ему Слобо – а давай, вместо меня побудь старостой, уступаю тебе обязанность сию. Только, мил человек, и спрашивать с тебя будем, как заведено. За много лет желающих как-то и не отыскалось вовсе. Так и стал он «нашим Слобо» у всех, кто жил на Ядаре по эту сторону Цер планины.

А еще уважали его селяне за ум глубокий. Скажет порой староста будто сам себе: «Хорошо-то как, солнышко греет!» И тут же сам себе ответит: «Не очень-то это и хорошо, неровен час, сожжет посевы». Но тут же и продолжит: «Ежели посмотреть с другого бока, то тучи после такой жары тоже нехорошо: гроза начнется да урожай побьет». «Но с третьей стороны, – опять-таки скажет староста сам себе, – часть урожая-то может и побьет, но зато земля водой напитается и всё в рост пойдет. А так – точно засохнет». Любил он так сам с собой при людях говорить, за что и прослыл настоящим мудрецом. С другой же стороны…

– Добрая, добрая ракия! – говорит Слобо, жмурясь от радости и медленно отпивая перепеченицу из узкого горлышка чоканчича.

– Добрая как есть, – соглашается с ним кузнец Петар.

Третьим он пожаловал в этот теплый весенний денек во двор к старосте. Ракии отведать, а на деле – перемолвиться о том, что было у всех на слуху, но о чем и говорить-то было боязно. Привезли ему намедни тайно, в ночь, от гайдуков братьев Недичей стальные полосы, заготовки то есть, и потребно было выковать из них оружие, сабли. Уж понятно, для чего. И известно, чем это попахивало. Бунтом.

– Еще бы ей не быть доброй! – кум выпятил свою не слишком мощную грудь. – Дважды пек ее, родимую, дважды[24]. А греет, греет-то как!

– Все внутри так и горит, – подытожил кузнец.

Уж этот знал толк в горении, недаром с утра до вечера пропадал в своей кузне.

Слобо медленно осушил чоканчич до дна, крякнув от удовольствия, а после намазал на кусок лепешки каймака[25] и отправил всё это в рот, навстречу сливовице. И радостной была та встреча. Кузнец же больше налегал на вяленый пршут[26] – вот тут сам Слобо был готов биться о заклад, что у него самый вкусный пршут во всей нахии[27]. Первенство же по части ракии за кумом было неоспоримо. Хотя с другого бока…

– Небось колдуешь над ней, а? – пихнул Слобо кума локтем.

– Да чур тебя!

– Ну, плюешь там, заговоры какие произносишь?

– Чур! Чур! – отмахнулся кум, да так, что чуть не упал с лавки.

Слобо закусил очередной обжигающий гортань глоток перепеченицы сыром и вареным яйцом. Все ж таки, какая хорошая хозяйка его Йованка, ей и говорить ничего не пришлось. Как увидала кума с бутылью под мышкой, а вместе с ним – кузнеца с выражением глаз как у пса, учуявшего баранью чорбу[28], так сразу метнулась в кучу да на скорую руку накрыла им на столе, под зацветающей сливой, мезе[29]: лепешки, каймак, сыр, пршут, вареные яйца да соленые краставцы[30], хрустящие и ароматные от трав. И все это было как раз то, что нужно к притащенной кумом перепеченице. И к неспешной беседе.

Радовался Слобо, как ребенок. Оттого, наверное, что предстоящий разговор не предвещал ничего доброго. После сечи кнезовой[31] вообще мало чего доброго можно было ожидать. Слобо хорошо помнил, что не так уж и давно, в феврале, донес до него кум весть об этом страшном деле, а он, Слобо, как чистил свинарник, так и сел прямо в навоз от вестей таких. Означало это войну и кровь великую, как ты это дело не поверни: хоть так, хоть эдак.

Что турок этих гнать надо было давно уже поганой метлой, с этими их поборами, чифтликом[32] и кабадахиями[33], – староста и не спорил. Ишь чего вздумали – им, сербам, вольному народу, запрещать жить там, где жили их предки, рушить храмы да осквернять мощи святых праведников, а хуже того – заставлять гнуть на себя спину, получая за то сущие гроши, коих и на пропитание не хватало. Наезжал Слобо то и дело в Лозницу. Так эти нехристи воткнули там свой хан[34] на главной площади, где посадили субашей и сейменов[35] с такими мордами, что в дверь просто так не пройдут. Хочешь мешок пшеницы на базаре продать? Плати им. Хочешь соли купить? Плати. Хочешь коня подковать? И за это раскошеливайся. Пукнуть нельзя, чтобы не позолотить руку кому-то из них. А еще словно звери рыщут по округе, тащат всех взятых на дороге сербов к себе в хан и ну там издеваться. Откупиться можно, конечно, но монет тут по селам никто не чеканит. За то им налог плати, за это сбор плати, то можно, это нельзя. Жизни от турок этих и пуще всех прочих – от съехавших с глузду от жадности белградских дахий, никакой не стало простым людям. Но с другого бока, бунт поднимать… Побьют же всех турки, как цыплят. Сперва князей с гайдуками, а потом за стариков, женок и деток возьмутся, гадам турецким то недолго.