— Что тут творится? — прокричала мне изумлённая Криспи. — Этого просто не может быть!

— Без понятия, — помотал головой я.

Когда мы подъехали к сцене, музыка внезапно стихла. Вслед за ней начал затихать и лагерь — смолкали пьяные вопли, крики боли с рингов, один за другим глохли моторы. Вскоре вокруг воцарилась относительная тишина — только постанывали иногда раненые. Люди, обтекая стоящий УАЗик, брели к центру.

— Единомышленники! — закричал в микрофон кто-то со сцены.

На самом деле, он употребил термин на альтери, который невозможно точно перевести на русский, но по смыслу похоже. «Объединённые сквозной эмоцией», «разделяющие комплекс идей и воззрений»… нет, всё не то. Так что пусть будет «единомышленники».

— Единомышленники! — повторил он с надрывом. — Да пребудет с нами боль искупления!

Вокруг загудели согласно. Типа ага. Пребудет.

— Да снизойдёт очищающий хаос!

Возражений из толпы вновь не последовало. На снисхождение хаоса они тоже были согласны.

— Да спадут навязанные оковы!

Нет, не «оковы», а… Чёрт, опять не переведешь однозначно. «Комплекс социальных ограничений», пожалуй, но более эмоционально и лично.

Против спадания оков тоже никто не возразил, толпа выражала неразборчивое, но бурное одобрение. Рядом с УАЗиком кто-то даже блевал от избытка чувств. Или от избытка пива.

— Внемлите — Искупительница!

Оратор отступил в сторону, в тень, и в луч прожектора вошла тонкая маленькая фигурка. Она откинула капюшон, открыв растрёпанные белые волосы, которые давно никто не заплетал в косички.

— Это твоя Настя? — удивлённо спросила Криспи.

Я не ответил.

Девочка шагнула к микрофону.

— Вы ужасны, — сказал она грустно, — я ненавижу вас. Я ненавижу вас даже больше, чем себя.

Толпа молча внимала.

— Вы грязные отвратительные твари. То, что вы творите друг с другом — омерзительно. То, что вы сотворили со мной — ещё хуже. Я чудовище, недостойное жизни. Но вы — вы ничуть не лучше. Поэтому я достойна вас, а вы заслужили меня.

— Искупительница! — заорал кто-то в толпе.

— Искупительница, Искупительница! — подхватили остальные.

Насте пришлось приблизить лицо к микрофону, чтобы её услышали за этими воплями.

— Я ничего не искуплю для вас, — сказала она твёрдо, — но вы можете называть меня как хотите. Это неважно, и вы не важны. Вы ничто, вы мерзость, которую я случайно выпустила на волю. Вы должны сдохнуть, и я должна сдохнуть, и это единственное искупление, которого мы все достойны.

— Ис-ку-пи-тель-ни-ца, Ис-ку-пи-тель-ни-ца! — самозабвенно скандировала толпа.

Они не слушали её. Неважно, что она там говорила, — она качала толпу такой эмпатической подачей, что меня аж выкручивало. Казалось, сейчас пар из ушей пойдёт — такой прессинг безумия, отчаяния и безнадёги шёл от этой маленькой девочки. Боже, что они с тобой сделали, Настя?

— Идите, займитесь любимым делом! Творите хаос и саморазрушение! Вперёд, несите боль и зло! Уничтожайте себя!

— Да! Да! Искупительница! — орали вокруг.

Кто-то уже приступил к делу — тощая черноволосая тётка сосредоточенно билась головой о трубу моего кенгурятника, два мужика лупили друг друга палками, из темноты доносились одиночные выстрелы — кто-то стрелялся сам или помогал соседу. Толпа откатывалась от сцены назад, к дымным кострам, слабому алкоголю и неумелому насилию.

Мы вылезли из УАЗика. Я оттащил тётку с разбитой башкой от кенгурятника.

— Не об мою машину, — строго сказал я ей, — иди обо что-нибудь другое убейся.

Она послушно убрела куда-то в темноту, а мы с Криспи пошли в сторону дверей в здание. Туда, насколько я успел заметить, ушла Настя.

— Куда прётесь! — грубо сказал мужик на входе. Кажется, тот самый, что со сцены объявлял. А может, и другой.

— Идите, идите отсюда! Туда, вон, валите, быдло пьяное. Пейте, деритесь, трахайтесь, сдохните. Сюда не лезьте.

У него в руке полицейская глушилка, но чёрта с два она ему помогла. Я просто двинул ему пинком по яйцам и добавил прикладом по башке. Он так и повалился кулём. Альтери не бойцы, это всякий знает. Глушилку я подобрал и отдал Криспи. Просто чтобы в руках не тащить.

Мы прошли тёмным коридором, распахивая все двери по дороге. В последнюю меня пытались не пустить аж двое, но они оказались ещё менее убедительными, чем тот, на входе. Я всё-таки адски разозлился.

Небольшая тёмная прихожая, скрипнула старая дверь. Полоска света.

— Ну, привет, Настя, — сказал я сидящей ко мне спиной за столом девочке.

— Здравствуй, Сергей, — ответила она, — ты, наконец, пришёл меня убить?

— Может, начнём с чаепития? — выдвинул альтернативное предложение я.

На краю стола стоит чайник, чашки, тарелки с бутербродами.

— Да, я попросила принести чай, когда почувствовала вас в толпе. Можем поговорить, если хочешь. Но на самом деле не о чем. Да и не с кем, — вздохнула она.

Так она это сказала, что аж сердце резануло. Криспи молча разлила чай по чашкам, внимательно глядя на девочку.

— Спасибо, тётя Криспи, — сказала та, — Вы зря себя вините. Это я во всём виновата. Меня надо убить, чтобы всё это закончилось. Хорошо, что ты пришёл, давно пора.

— Э… Я не специалист по истреблению детей, извини.

— Я всё обдумала, Сергей. Не надо меня жалеть, я чудовище. Гляди.

Она сняла тёмные очки, в которых сидела, несмотря на полутьму. Глаза её, некогда льдисто-голубые, теперь сияют нечеловечески густым синим цветом, как железнодорожный светофор.

— Тебе идёт, — постарался не дрогнуть голосом я. — Стильно выглядишь. Причесать бы, конечно, не помешало. И, кстати, рад, что мы теперь на «ты».

— Спасибо, — она рефлекторно пригладила белые волосы, — ты добрый человек, Сергей, хотя постоянно на себя наговариваешь. Но ты не переживай, мне не страшно умирать. Вокруг меня теперь все умирают. Я специально собрала их тут, чтобы они не разбежались, пусть уничтожат друг друга. Я убиваю их, ты знаешь? Они умирают от ран, десятками в день, и я чувствую каждую смерть. Но если я перестану это делать, они будут убивать других. Все, кто вокруг меня, впадают в безумие. Может, и ты впадёшь, Сергей. Не хочу этого видеть. Убей меня, пока не началось.

— Не чувствую в себе никакого безумия, — пожал плечами я.

— Может быть, — кивнула она, — ты всегда был устойчивым. Как те, за дверью. Ты их не убил.

— И не пытался. А кто они?

— Не знаю. Какая разница? Они думают, что используют меня. У них в голове какие-то глупости — власть, Вещество и прочий мусор. Они настолько безумны, что моё безумие их не берёт. А за вас я боюсь. Я стала гораздо сильнее, ты знаешь?

— Вижу, — кивнул я. — Кстати, там твой названный папашка объявился. Переживает за тебя. Ждёт.

— Жаль его, — равнодушно ответила Настя, — но он утешится. У него скоро настоящие дети родятся.

— Ты тоже вполне себе настоящая. И уже есть.

— Меня нет. Я почти мёртвая.

— Ох уж мне эти подростковые суициды! — я покосился на Криспи, она покраснела. — Знаешь, девочка, никакое ты не чудовище. Ты — личинка Хранителя. Я такую уже видел. Она тоже рвала себе волосы во всех местах и пыталась об стену убиться для общей пользы. Но потом твой папка ей лекции в школе читал, и ничего — сидела, глазами синими лупала.

— Не утешай меня. Я вижу, что я делаю с людьми!

— Ничего особенного. Люди постоянно это сами с собой делают. Тут им просто с детства гвоздь в башку заколачивают, чтобы не дёргались, а ты для этих гвоздей как магнит. Вон, видишь, Крис сидит, чай пьёт, не бежит кусаться? А знаешь, почему?

— Почему? — заинтересовалась Настя.

— Потому что в ней мотивационная программа давно уже слетела. Она привыкла без неё жить, не действует на неё твоё колдунство.

— Слетела? — удивилась Криспи.

— А ты не поняла? Думаешь, что тебя так таращит? Любовь-морковь, вот это всё? Откат просто.