На стенах не было никаких картин, только портрет Брэнды стоял на письменном столе. Брэнда полагала, что он послужит стимулом — ее дух побудит его к работе.

— И он побудил?

Нет. Творческий порыв случился у Дэна лишь однажды, когда его изгнали из дома и ему пришлось поселиться в комнате в местном баре, чтобы освободить место для знаменитого композитора, который, прожив там две недели, не сложил ни ноты. Дэну не хотелось возвращаться в идеальный кабинет, его вполне устраивала комната в баре, под которой располагался гараж, куда целый день въезжали и откуда выезжали машины. Все это было ему больше по сердцу, чем уединение и совершенство, созданные ему Брэндой.

— Как студия в мансарде, которую Джейн Карлайл создала для Томаса^[97], — заметила Джейн.

— Я думал о студии, которую Мэри Хемингуэй создала для Эрнеста, — сказал Дэн. А Оливия заметила:

— Мне это напоминает «Урок мастера»^[98].

Все это было хорошо понятно Джейн; некоторые из своих лучших вещей она создала, сидя на кровати и поставив машинку на тумбочку в каких-нибудь отелях в маленьких городках, в номерах, выходящих на деловую главную улицу. «Можно писать где угодно, если тебе поставлен срок».

Оливия читала в «Ридерс Дайджест» или где-то еще, что писателям не следует печатать на машинке: стук клавишей возбуждает в клетках мозга вибрации, препятствующие мысли.

— Не прерывай его, — сказала Джейн.

— Ты сама начала, — ответила Оливия, и снова Дэн почувствовал себя здесь лишним. Но обе они одновременно смирили свой нрав и попросили его продолжить рассказ. Они сказали, что это ужасно, захватывающе интересно.

Он рассказал им, как сидел за письменным столом, утро за утром, день заднем, неделя за неделей…

— Месяц за месяцем, — быстро вставила Оливия. — Ну ладно, расскажите нам, что вы написали.

Рассказывать особенно было нечего. Написанное в один день уничтожалось на следующий; много раз придумывалось и затем отвергалось новое начало. Бывали дни, когда ему едва хватало сил снять чехол с пишущей машинки; он уходил на прогулку, возвращался ради новой попытки, тайком играл в скрэббл. Труднее всего было спрятать доску для скрэббла от Брэнды, которая бывала страшна в гневе. Часто ему не хватало сил подняться и сделать глоток апельсинового сока. Удивительно, как пропадал всякий вкус к апельсиновому соку, хотя требовалось лишь достать кувшин из холодильника. Ну, совершенно никакого удовольствия.

— Одно время ходили слухи, что ты отправился на войну в Испании, — сказала Джейн, наполняя его бокал.

— Я собирался, я даже начал учить испанский, но Брэнда решила, что не закончить работу над книгой после стольких принесенных жертв будет сродни дезертирству.

— Жертв?

— Да, знаешь ли, то, что она прожила на ранчо ради меня целый год, и все ее хлопоты и расходы…

— И вы так и не закончили книгу? — спросила Оливия, и обе они были удивлены, услышав, как Дэн ответил, что нет, он ее закончил. Он снова съездил в Советский Союз, посетил еще много колхозов и заводов, и этот опыт дал ему наконец толчок к завершению рукописи. Но его литературный агент ничего не смог с ней поделать: времена изменились, и спрос на восторженные описания жизни в эпоху коллективизации исчез. Все требовали от него, чтобы он написал автобиографию — ведь какие приключения были в его жизни, с какими людьми он водил знакомство. Но Дэну так и не удалось продвинуться дальше первой фразы: «Я родился в городе Дулуте в 1902 году, как, впрочем, и немалое множество других людей».

Джейн и Оливия сочли это отменным началом книги. «Другие тоже», — сказал Дэн и рассказал, что в прошлом году он встретился с одним английским издателем, приехавшим в Нью-Йорк; тот был большим почитателем «Красных пастбищ» и предложил Дэну работу в американском отделении своего издательства и договор на новую книгу. Потому-то он сейчас и оказался в Лондоне.

— А как вы очутились в прошлом году в Нью-Йорке? — спросила Оливия. — Я так поняла, что вы должны были оставаться в Аризоне, пока не закончите свою книгу?

— Так оно и было задумано, но, поскольку ничего из этого не получалось, Брэнда решила, что мне полезно пожить впроголодь.

Дэн ушел, не оставив номера своего телефона, потому что телефон был в комнате Селины, а Селина просила никому не давать этот номер. Они узнали, что Селина была хозяйкой квартиры на улице, выходящей на Фулхэм-роуд, где он сейчас обретался. Он обещал им позвонить через несколько дней и сообщить, как идет работа над книгой.

Как только звук пришедшего в движение лифта объявил, что их гость спускается вниз, обе женщины бросились наводить в комнате порядок, подобно муравьям, обратившим в бегство чужака. Бутылка, бокалы, тарелки были изгнаны прочь, словно свора провинившихся собак, ковер вычищен пылесосом, пока на его ворсистой поверхности не осталось ни крошки, и в мгновение ока комната вновь обрела свое обычное состояние холодного уюта. Джейн откинулась на спинку дивана, имевшего очертания человеческой почки; оттуда в зеркале на стене она могла видеть свое отражение, более польстившее ей, чем то, которое она изучала в витрине мебельного магазина. Элегантный анахронизм узких брюк и свитера на фоне бледной парчи подействовал на нее умиротворяюще, сигарета, которую она вытащила из стаканчика для бритья, стоящего на медной каминной решетке, не внесла диссонирующей нотки, а последний номер журнала «Вог» был во всех отношениях у себя дома на столике с изогнутыми ножками. «Оставь посуду миссис Кью!» — крикнула Джейн, откликаясь на звяканье тарелок в мойке. Крикнув в ответ, что она уже покончила с мытьем, Оливия вышла из кухни, вытирая руки о полосатый фартук, который она аккуратно повесила на спинку стула. Она устроилась в конце дивана, приподняв скрещенные ноги Джейн, а потом, уже усевшись, мягко опустила их на подол своего платья. Джейн протянула ей сигарету, и они некоторое время сидели и курили в молчании.

— Дэн оказался таким, каким ты его себе представляла? — спросила Джейн, поняв, что Оливия не воспользуется шансом начать разговор.

— Я о нем никогда и не думала, — прошипела Оливия.

— Ну, ты знала о нем из моих рассказов.

— Ты рассказывала только, что перепечатывала его рукопись в отеле «Метрополь» и что, когда «Красные пастбища» вышли в свет, он так и не прислал тебе экземпляра. Ты была в него влюблена и любишь его и сейчас.

— Нет, — твердо ответила Джейн. — Но я хотела бы помочь ему закончить книгу. Ты не думаешь, что мы могли бы создать для Дэна нужную обстановку? Я уверена, что Селина не годится. Эта комната на улице, выходящей на Фулхэм-роуд, по-моему, немыслимый притон. Не мог бы он работать в твоей комнате, пока ты у себя в офисе? А я бы перед уходом готовила ему завтрак.

— Следуя по стопам Брэнды и Селины.

— Я была первой, — сказал Джейн. — Это я печатала «Красные пастбища».

— Все женщины подобны Суламифи, которая устроила горницу для пророка над стеной своего дома и поставила туда ложе, и стол, и стул и зажгла там свечу^[99].

— И пророк был очень рад, он остался там.

— Он скоро снова ушел. Ты могла хотя бы дать ему свою фотографию, чтобы он повесил ее над письменным столом у себя на Фулхэм-роуд; только я боюсь, Селина возревнует.

Именно это и сделала Джейн, как только Оливия отвернулась; она вытащила из рамки свое фото, которое, как она считала, дает о ней верное представление, и приклеила его лентой на внутреннюю сторону крышки коробки с анаграммами.

Однажды Оливия повстречалась с женщиной, которая знала о Дэне гораздо больше, чем обе подруги. Ее звали Патриция Гаррис, она руководила литературным агентством с новым направлением: она писала автобиографии для разных знаменитостей и брала половину гонорара, если удавалось продать рукопись издателю. Джейн помнила некое агентство «Пат и Гаррис».

— Я знала Гарриса, но никогда не видела Пат.

— Так вот, теперь она зовется Патриция Гаррис, а никакого Гарриса как будто больше вообще не существует. Все было не совсем так, как рассказал нам Дэн. Дело в том, что Пат останавливалась на ранчо, расположенном недалеко от ранчо Брэнды (по масштабам Аризоны), и работала там над биографией пробочного короля. И Брэнда подумала, что будет неплохо, если Патриция поможет Дэну написать его автобиографию.