— Эта бедная дворняга немного великовата, верно?
А тетя Грэйси вторила:
— Не надо тебе было разрешать Уолтеру брать его, такого старого пса. Тебе надо думать о детях, Вин.
Одни говорили, что зима 1895 года была самой холодной в Англии за последние сто лет, а другие — что за семьдесят пять или пятьдесят. Дети не выходили из дома целых десять дней, на стоянках не было кэбов, а омнибусы еле двигались. Лошади иногда падали замертво на улицах, а у тех лошадей, что перевозили еду в фургонах и гробы в катафалках, свисали из носов вдоль подбородка длинные ледяные нити. На Темзе жгли костры, и Фоллоу впустили в дом, а папочка пришел однажды со службы простуженный и лег в постель, и каждый день приходил доктор, а однажды утром, очень рано, девочек одели в шубки, покрыли им головы одеялами и отвели в дом напротив, где жил портной, а у него была кошка-мама с тремя котятами, и еще он дал девочкам поиграть толстые связки с образчиками материи, а потом Элиза отвела их назад, и когда она сняла с них шубки, а потом с себя платок, они увидели, что у нее черная лента на шляпе, а это была ее лучшая шляпа, и она сказала: «Это по вашему отцу». И мамочка вошла в детскую и сказала: «Папочка умер». А на следующий день светило солнце, и снег таял, и люди говорили, что всё как весной. Но мамочка сказала, что папочка больше никогда не вернется. И когда бы Эйлин ни вспомнила Кембридж, папочка был всегда там, как и все остальные. Но в Лондоне его больше не было, он теперь навсегда останется в до-Лондоне, а это был Кембридж, нельзя быть сразу в двух местах, если ты умер, — вот что значит «умер». И теперь был Сэнди. Сначала он был мистер Харт, и, когда он приходил, Эйлин звали в гостиную, он сажал ее на колено и читал ей сказку про Принца Лягушку. Но вскоре после этого он уходил с мамочкой и возвращался, когда дети уже были в постели, и они должны были теперь звать его Сэнди. Он научил Эйлин песенке «Снова на мельнице Сэнди живет» и читал ей про Принца Лягушку, всегда про Принца Лягушку, а Дорис всегда плакала и пряталась за занавесками, когда он хотел поиграть с ней. И он говорил, что Фоллоу — чудесное создание, вот только «если называть вещи своими именами, мэм (он называл мамочку „мэм“), старичок пованивает».
Шел день за днем, и вот настал день, когда Би, больную туберкулезом, отвезли в санаторий у моря, а Эйлин и Дорис нарядили в белые платьица и напялили им на головки соломенные шляпки («пойдите купите им соломенные шляпки», слышали девочки, как говорила мамочка тете Грэйси и тете Флорри) с гирляндами маргариток на длинных стеблях. У каждой из них были коралловые бусы, застегнутые сзади, и они обе выступали теперь подружками невесты. И как только Элиза закончила застегивать свое серо-голубое воскресное платье, все отправились в церковь святого Андрея смотреть, как мамочка выходит замуж за Сэнди. Фоллоу выбрался по ступенькам во дворик и с надеждой топтался возле них. «Тебя-то кто спустил с цепи?» — пробормотала Элиза. Большой пес отступил от ее топающих ног, но тотчас вновь подошел, виновато помахивая хвостом. Тетя Трэйси ждала их перед церковью. Она велела Элизе сию же минуту увести Фоллоу, потому что за ним в любую минуту может прийти ветеринар.
Эйлин и Дорис провели в церковь и велели идти за мамочкой, только не наступать на ее платье. Все они прошли в придел, и там священник в белом стихаре что-то говорил, очень громко, мамочке и Сэнди. Он называл их Виннифред и Джон, и они оба сказали «да». И тогда все прошли в маленькую комнатку, и болтали и смеялись, как будто уже не были в церкви, хотя там висела картина с девой Марией с младенцем Иисусом на руках, а на противоположной стене увеличенная фотография какого-то священника. И мамочка, и Сэнди, и тетя Грэйси, и джентльмен, которого девочки не знали, что-то написали в книге, а потом все вернулись в церковь и прошли сквозь придел на улицу, и там, перед дверьми, их ждала Элиза. Тетя Грэйси посмотрела на нее, подняв брови, и Элиза кивнула и взяла Эйлин и Дорис за руки и пошла с ними. На пути домой они сели в экипаж, и кто-то поднял руку в белой перчатке и помахал им букетиком рассыпавшихся фиалок. Мамочка. Пока они шли к передней двери, экипаж ждал у тротуара. У кучера на рукояти кнута был белый бант, и девочки просили Элизу посмотреть на лошадь, какое у нее милое лицо. Элиза провела их наверх, к открытой двери гостиной, и оставила там. В гостиной было много чужих дам и джентльменов, все болтали и смеялись, но все смолкли, когда кто-то сказал: «Вот подружки невесты!» Им стали протягивать стаканы с лимонадом и куски пирога, но они ничего не могли взять, пока не пришла мамочка и не забрала букеты из их рук. Все спрашивали, как их зовут и сколько им лет, но Дорис выглядела так, словно вот-вот заплачет, и мамочка велела Элизе отвести их в детскую. Девочки оставались в платьях подружек невесты, пока не настало время попрощаться с мамочкой и проводить ее с Сэнди к экипажу. Мамочка, на которой было пурпурно-красное платье и шляпка с искусственными фиалками, поцеловала их у дверей и сказала, что она очень скоро вернется и они все вместе поедут и будут жить в славном маленьком домике в деревне.
Когда экипаж исчез из виду, завернув за угол улицы, Эйлин и Дорис спустились во дворик пожелать доброй ночи Фоллоу, но конура была пуста и цепь свисала с крюка и лежала на плитах, по-страшному тихая и похожая на змею.
Девочки великолепно вели себя с тетей Грэйси. Они ни разу не спросили, когда вернется мамочка.
— Они по ней нисколько не скучают, — говорила тетя Флорри. — …и они ни разу даже не спросили про Би.
— Боюсь, у детей всегда так: с глаз долой — из сердца вон, — весело отвечала тетя Грэйси. — Казалось бы, они по крайней мере захотят узнать, где Фоллоу. — Тетя Грэйси и в самом деле находила это немного странным, но она всегда знала, что они не слишком чувствительные дети. — Им вечно приходится напоминать, когда надо кого-нибудь поцеловать.
Несколько дней спустя, когда Эйлин и Дорис проснулись, Элизы не было в комнате, и даже тогда они не сказали ни слова.
Шли дни, ничего не случалось, и девочки вели себя чудесно, и только когда они были одни в детской, взрослые могли слышать, как свирепо они ссорятся. Но наконец у передних дверей зазвонил звонок, и тетушки побежали из столовой, где они все вместе обедали. Услышав голос мамочки в холле, Эйлин почувствовала, как внутри у нее все как-то странно оборвалось, а посмотрев на Дорис, увидела, что ее щеки побелели как воск. Ни одна из них не бросилась в распростертые объятья мамочки, появившейся в дверях столовой, они только подняли головы и уставились на нее через стол.
— Им, похоже, и невдомек, что я уезжала, — сказала мамочка.
— О, мы тут прекрасно ладили, — сказала тетя Грэйси.
— Ну так мне, может, лучше уехать? — сказала мамочка, но Дорис уронила ложку в тарелку и разразилась угрюмым воплем. Мамочка поставила на пол сумочку и стрелой помчалась через комнату. Она обняла плачущую девочку и, жарко целуя ее, обещала никогда-никогда больше не уезжать от своих девочек. Она сказала, что Дорис, как хорошая девочка, должна закончить обед, а тетя Грэйси оденет ее и все они поедут и будут жить в славном маленьком домике в деревне. Потом она повернулась к Эйлин, которая сидела за столом, повесив голову и смотря искоса.
— Доедай свою рыбу, милая. Тетя Флорри оденет тебя, и мы поедем, как только вы будете готовы.
И Эйлин сказала довольно неуверенно: «И я тоже?» Увидев же, как тетя Грэйси торопит Дорис выйти из комнаты, она подцепила остатки рыбы с тарелки и в минуту была готова.
Прежде чем они ушли, тетя Грэйси поместила карточку с буквами К.П. на окне, и Эйлин поняла, что мебель, снесенная в холл с верхнего этажа, будет перевезена Картером Патерсоном в деревню. Еще этим утром они видели, как тетя Грэйси и тетя Флорри отнесли их кроватки вниз, но не стали спрашивать — почему.
Первое, что увидели девочки, выйдя из поезда, было объявление о продаже угля, точно такое же, как те, что, по мнению Эйлин, остались навсегда на Фулхэм Роуд. «И это деревня?» — захныкала она. Но мамочка сказала, чтоб она потерпела чуть-чуть, привокзальные места везде безобразны. И когда она вывела их на улицу и они обогнули пустырь, заросший крапивой, то тут и в самом деле место показалось им похожим на деревню. Вдоль тротуара выстроились домики, а перед ними садики, в которых росли домашние цветы, а на другой стороне улицы тротуара не было, только изгородь и силуэты коров, медленно бредущих по уходящему вверх полю. Девочки останавливались у каждой калитки с радостным криком «здесь?», но мамочка уводила их дальше, пока коттеджи и сады перед ними не закончились высокой осмоленной изгородью. Из-за изгороди доносились пыхтение, хрипы и скрежет и время от времени пронзительные свистки, и когда дети посмотрели сквозь щелку, они увидели там приземистые паровозы, то исчезавшие за поворотом пути, то спешившие обратно. Их сердца дрогнули: неужели это деревня? Но мамочка провела их через дорогу, и оттуда по шатким деревянным ступенькам они спустились на тропинку, пролегавшую между высокими стенами, над которыми выступали ветви деревьев в цвету. На тропинке было темно, но в конце ее их ожидал весь блеск солнечного дня, и мамочка отпустила их руки и велела бежать вперед, пока они не увидят маленькую красную калитку, а на ней надпись золотыми буквами «На холме». Сама улица, на которой они теперь очутились, шла по склону холма, и девочки стали задыхаться от бега мимо калиток разных цветов — темно-зеленых, пурпурных, коричневых, даже одной бледно-малиновой, но ни одной красной они найти не могли. Дома шли парами, и Эйлин читала названия на каждой калитке. «Лавры», «Джесмонд Дин», «Солнечный вид» и «Уголок» прочесть было легко, но были и другие — «Auchinleck», «Notre Nid», «Beau Lieu» и «Sans Souci»[9], которые ей никак не давались. Они проскочили дом «На холме», не заметив его, и их пришлось звать назад. Сад перед домом был такой же, как и все другие, — темные кусты и одинокий золотой дождь у калитки. Девочки уныло потащились по дорожке вслед за мамочкой. Но тут передняя дверь отворилась, и в проеме появилась Элиза в белом фартуке и голубом хлопковом платье, и они бросились ей навстречу с радостными криками. Они-то думали, что никогда больше не увидят Элизу. Мамочка подтолкнула их в холл, мимо вешалки, на которой пока не висело ни единого пальто или шляпы, в темный коридорчик вдоль лестницы с перилами, устремившимися вверх, где они исчезали из виду. Она остановилась и отворила дверь напротив лестницы: «Вот ваша комната». Посредине комнаты стояла лошадка-качалка, словно долго ждала этого мгновения, но прежде чем они заметили ее, Дорис сжала ноги и ее пришлось утащить из комнаты. Оставшись одна, Эйлин прошла бочком мимо лошади, стараясь не смотреть на ее блестящие малиновые ноздри. Окно выходило во двор, огороженный с одной стороны забором, с другой низкой стенкой, в которой были окошко и дверь, а сверху крыша, а с третьей стороны была решетка, увитая листвой; лучик света у края решетки давал понять, что она не доходит до забора, а движения за ней намекали на качающиеся ветви деревьев. Но Эйлин не поняла, что это выход наружу, и готова была расплакаться от разочарования. И это деревня? Этот убогий двор, переполненный мусорный бак в углу, черный навес под окном, у которого она стояла, — это и есть деревня? В ее глазах стояли слезы, и она не заметила, как Элиза вошла в детскую, приблизилась к ней и тронула за локоть.
