Как многие, если не большинство, я всегда готова отложить старую книгу ради новой; и Эм с удивлением увидела, как, оставив «Роксану», я набросилась на случайный номер «Ридерс Дайджест», который, по ее мнению, должна бы отбросить прочь с глаз своих. Но не из одного лишь легкомыслия я отказалась от «Миддлмарч» и «Даниэля Деронды», положила Пеписа на письменный стол, а «Читателя авангарда» на столик возле кровати. Я в самом деле испытываю любопытство к этим новым молодым писателям и стыжусь своей невосприимчивости к их творчеству. Но Наташа была права: я застревала почти в каждом рассказе. Весь авангард был пропитан стариной, заставляя испытывать известную иллюзию déjà lu[90]. Но один рассказ кончался фразой, которая одновременно тронула и ободрила меня: «Боже, ты неоспоримо был со мной, когда я старался». Я вылезла из теплой постели, чтобы взглянуть в словаре на это «неоспоримо», прежде чем перечесть рассказ более внимательно на тот случай, если что-нибудь пропустила. Но больше там ничего не было.
Мои соседи считают меня одинокой, но это не так. На самом деле это слабо разбавленное одиночество как раз мне подходит. Да, но ночами?! Не страшно ли вам одной в пустом доме? («Я бы умерла», — воскликнула одна из них; другая уверяет, что не сомкнула бы глаз ни на миг.) Конечно, я предпочитаю, чтобы хозяйка с мужем спали в соседней комнате. Когда дождь прогоняет их в город на несколько дней, я сплю не слишком хорошо. Страх всегда ждет одинокого человека в засаде и готов в любую минуту выскочить из тени. Как легко куст становится медведем! Но нет ничего хуже, чем ждать появления тигра, вырвавшегося из зверинца, на верхней ступеньке лестницы, ведущей в детскую. Пепис проснулся однажды в три часа ночи и при свете луны увидел, как «моя подушка, которую я отбросил во сне, стояла выпрямившись в ногах кровати». Сначала, не уразумев, что бы это могло быть, он «слегка испугался, но сон взял свое». Тяпа, который считается моим защитником, иногда пугает меня до смерти, вылезая из-под письменного стола и топоча к двери между моей комнатой и незанятой частью дома; и там он усаживается и испускает в щель один за другим гнусавые вопли, пока не успокоится и не протопает на свою подстилку со вздохом, в котором чудится разочарование. Я знаю, что это всего лишь крыса за панелью стены или кошка в подполе, но что, о мои бедные нервы, если это более страшное животное — человек?
Однажды, лежа без сна после полуночи, я услышала звук, который ни с чем не спутаешь, — шаги по тропинке. Шум шагов невозможно спутать ни с какими другими звуками. Его узнаёшь сразу — в нем отдается вес тела и, так внушает вам ночь, едва ли не вес души. Тяпа залаял так громко, что дальше не было смысла прислушиваться к шагам. Я подумала, не выпустить ли Тяпу на улицу преследовать незваного гостя, но, пока я размышляла об убийстве и скорой смерти, о том, не будет ли это в конечном счете менее мучительно, по крайней мере проще, чем кислородная палатка и внутривенные вливания, сон одолел меня, и на следующее утро я ни о чем не помнила. Вспомнила, только когда вышла из дома и обнаружила Тяпу, обнюхивавшего чрезвычайно ясный отпечаток ноги на влажной тропинке и долго пытавшегося взять след по высокой траве к калитке. Но в конце концов он отказался от этих попыток. Кем бы ни был пришелец, он, должно быть, сошел с травы на тропинку, и как раз тогда я единственный раз услышала звук шагов. Так или иначе, славный Тяпа спугнул его.
Даже в дневные часы случаются мимолетные приступы страха. Клен прижмется бледным листом к оконному стеклу, словно чье-то лицо, пытающееся заглянуть внутрь, и, когда такое случается, я чувствую на мгновенье, что за мной следят. А однажды я пошла на рынок и тщательно закрыла дверь, но, вернувшись, обнаружила, что оставила настежь распахнутым окно на нижнем этаже. Ничего как будто не пропало, но, конечно же, я не оставляла свои шлепанцы вставленными друг в друга на табуретке на веранде и не оставляла выдвинутым ящик письменного стола! А разве мохеровый шарф не висел на спинке кровати, когда я уходила? И хотя шарф обнаружился в гардеробе, а из ящика ничего вроде бы не пропало, никуда было не деться от неприятного чувства, которое внушали шлепанцы на неположенном месте и пустое пространство на спинке кровати, откуда обычно меня приветствовал мой голубой шарфик. Тяпу, казалось, заразила моя тревога, и он принюхивался здесь и там, словно чуял чужого. И все же лучше перетерпеть небольшое одиночество и случайные страхи, чем разменивать существование на всякие пустяки. Приятно войти в пустой дом, зная, что там внутри ни с кем не придется вести разговоры. А синяя папка растет и растет, несмотря на ежедневный процесс сокращений и упрощений. Как дерево.
Солнце будит меня в субботу утром, наполняя радостью, одновременно инстинктивной и благожелательной. Я рада за свою хозяйку и ее мужа — или, может быть, я всего лишь рада тому, что мне не придется их жалеть, если воскресенье им испортит плохая погода. Я думаю, ближе к истине последнее, потому что весь день я слежу за небом с той тревогой, которую можешь испытывать лишь за себя. И чувство облегчения, которое я испытываю, когда они появляются под сверкающим солнцем, почти абсурдно — я отказываюсь доверять ему.
Вот они идут, держа в руках плащи и тяжелые сумки с покупками. Тяпа как бешеный бросается им навстречу и яростно лает, словно не узнает, но уже у самых их ног начинает ластиться к ним. Я, напротив, быстро ухожу в свою комнату и закрываю дверь. Я жду несколько минут после того, как услышу ее движения за тонкой стенкой, чтобы дать ей возможность поздороваться или, как она иногда делает, отпереть дверь со своей стороны и просунуть голову в проем. Сегодня она не делает ни того, ни другого — никогда не знаешь, как поведет себя Лариса Андреевна — а мне не хочется выглядеть так, словно я счастлива ее приветствовать, хотя на самом деле я вовсе не счастлива. И все равно я не выдерживаю. «Это вы, Лариса Андреевна?» — кричу я, будто откликаясь на неразборчивый шум.
Моя хозяйка и ее муж составляют привлекательную, моложавую, я имею в виду лет под пятьдесят, пару. Она голубоглазая, светловолосая, выглядит свежо; у нее отличные зубы, изящные руки и нигде ни следа тучности, свойственной среднему возрасту. Некоторое отсутствие стиля компенсируется умением одеваться. Если б мне только удалось удержать в памяти ее черты, когда она исчезает из виду. Стыдно признаться, но я никогда не узнаю ее, встретив за пределами ее территории. Даже в своем саду она превращается в незнакомку, всего лишь повязав цветной платок на голову или надев брюки. Ее лицо словно только что вытертая классная доска, готовая принять новый образ, сквозь который, однако, проглядывают черты других бесчисленных женщин. Не то что бы я принимаю ее за кого-то другого — я просто не различаю ее.
Ее муж, напротив, всегда остается самим собой, будь он скромный служащий в темном костюме или владелец дачи в выцветших голубых джинсах, — всегда любезный и добродушный, всегда Сергей Михайлович. Могло бы показаться, что его круглая голова с крупным меланхоличным лицом сидит на теле неустойчиво, но только будь она менее массивной. Под глазами у него мешки, как у мастифа, но взгляд его так неотразим, что проходит время, прежде чем замечаешь толстый темный нос и впалый рот. Когда к нему обращаются, он оставляет свои занятия и поворачивается к вам всем лицом с видом неописуемого благоволения, даже галантности, если разговор идет с дамой, но прежде всего симпатии, кто бы это ни был. Он поднимает бровь в мою сторону над сложенными на черенке лопаты руками, и я чувствую, что меня наконец поняли. Под этим взглядом испаряется даже суровое выражение с лица Эм; я сама видела, как в ответ оно стало лукавым. Сергей Михайлович никогда не заговорит первым, только когда к нему обращаются, да и то не всегда. Вы не знаете, где опорожнить кухонное ведро? Сергей Михайлович выпрямится при вашем приближении, устремит на вас свой несказанный взор и укажет большим пальцем через плечо на кучу компоста. Если из подметки моего ботинка выскочит гвоздь, Сергей Михайлович без слова отложит в сторону совок или мотыгу, отнесет ботинок к сараю с инструментами, трижды резко ударит молотком, пока я стою на одной ноге, опираясь на ствол вишни, и вернет ботинок жестом, который, клянусь, не назовешь иначе, чем рыцарский. Перегорел предохранитель? Нужно открыть консервную банку? Я зову Сергея Михайловича со спокойным чувством уверенности, что доставляю ему удовольствие. Если роли меняются и услугу по-соседски предлагаю я, Сергей Михайлович не тратит слов на излишние выражения благодарности. Однажды я высунулась из окна и крикнула ему, что слышу, как что-то вовсю кипит на керогазе, и он лишь слегка наклонил свою благородную голову, проходя мимо моего окна. Иногда ему приходится дать прямой ответ, и тогда на помощь его молчаливости приходит сам русский язык, который позволяет давать односложные ответы, все же менее резкие, чем простые «да» и «нет». На вопрос, был ли почтальон, вполне удовлетворителен ответ «был»; если вы спросите садовника, «можно ли мне полкило клубники?», слово «можно» выражает вежливое согласие. И никто не пользуется этим удобным свойством столь умело, как Сергей Михайлович. Лишь однажды он оказался в затруднении, когда я оторвала его от подвязывания помидоров, попросив подойти и взглянуть на Антона в коляске. Он подошел со свойственной ему готовностью, быстро заглянул в непроницаемое личико ребенка, кивнул, улыбнулся, так как какой-то ответ от него несомненно ожидался, и с видимым облегчением поспешил к своим томатам.
