— Я думаю, вы легко уживетесь с любым человеком, — успокаивала ее Нина Петровна.
— О, не говорите так! Такие тактичные, милые люди, как вы, каждый день не встречаются. Не думаю, чтобы какой-нибудь другой женщине я смогла рассказать все, что говорила вам.
— Да я уверена, вы говорили это десятку других людей.
— Я вам рассказывала о себе такое, о чем не говорила никому, и даже не ожидала, что на такое способна. В большинстве своем женщины такие ограниченные.
Нина Петровна знала, что это правда, — им довелось обменяться необычными признаниями.
— Ну, так или иначе, вы и сами скоро уезжаете, — сказала она. — Две недели пролетят незаметно.
Ольга Васильевна зарыдала.
— Они продлили мне путевку, — захлебывалась она в плаче. — Все время пишут и говорят, как им меня не хватает, а не пожалели ни денег, ни трудов, чтобы пожить без меня еще месяц.
Нина Петровна, однако, никак не могла заставить себя склониться над плачущей женщиной и обнять ее. Напротив, слезы расхолаживали ее, появилось горькое чувство обиды на то, что в течение долгого времени пришлось делить кров с человеком, далеким от ее истинных интересов, ведь невозможно было обсуждать с Ольгой Васильевной творчество Голсуорси и Айрис Мэрдок, не говоря уже о таких писателях, как Солженицын и Паустовский, ибо она не читала ничего, кроме иллюстрированных журналов, которыми снабжали отдыхающих. Не будь Нина Петровна вечно в ее компании, быть может, удалось бы познакомиться с Поленовой, войти в узкий кружок избранных, кому раз в неделю дозволялось слушать ее стихи… Но все это, конечно, чепуха — что в ней было такого, чтобы привлечь внимание поэтессы?
— Мой сын тоже продлевал мне путевку, — сочувственно сказала она. — Это ведь нормально. Все хотят как можно больше свободы для себя. Вы сами меня этому учили.
На следующий день, вернувшись в палату после утренней прогулки, подруги одновременно обратили внимание на следы чужого присутствия — на средней кровати лежала разбухшая сумка, а на полу стоял потрепанный чемодан и рядом с ним пара поношенных туфель.
— Новенькая в палате! — воскликнула Ольга Васильевна.
— Вы как Робинзон Крузо, увидевший на песке следы Пятницы, — сказала Нина Петровна, но не дождалась ответа.
— Я не выдержу здесь и одной ночи, когда вы уедете.
— Может быть, это очень славная женщина, — успокаивающе сказала Нина Петровна.
— Сплошное убожество, кто бы она ни была, — с отвращением проговорила Ольга Васильевна.
— Ну я и сама неважно одеваюсь, но вы как-то это стерпели.
— Ах, будто мне еще раз повезет так, как с вами, — мрачно произнесла Ольга Васильевна, но потом добавила, уже веселее: — Но тут есть и хорошие стороны — с чужим человеком в палате я не буду плакать по ночам.
Новенькая появилась в палате только после ужина. Она была молоденькая, почти девочка, светлоглазая, с тоненькой шейкой и хвостом пышных волос, схваченных ленточкой на затылке. Все представились друг другу, изобразив радостные улыбки. Третья обитательница палаты важно назвала себя Елизаветой Матвеевной.
— Это слишком длинно, — сказала Ольга Васильевна. — Я буду звать вас Лизой. Вы ведь мне в дочери годитесь.
Девушка печально улыбнулась, а Нина Петровна с удовлетворением подумала, что при всей их близости Ольга Васильевна ни разу не осмелилась назвать ее Ниной. Когда они легли спать и Нина Петровна закрыла свою книгу и выключила свет, со средней кровати донеслось сдавленное рыдание. Ольга Васильевна тут же выскочила из постели и склонилась над новенькой.
— Не плачьте, — сказала она. — Мы знаем, как вы себя сейчас чувствуете, одна с двумя старухами. Что поделаешь? Но вы не плачьте. Завтра мы отведем вас на теннисный корт, вы познакомитесь с молодежью. Вы играете в теннис?
Девушка изо всех сил пыталась справиться с плачем, вытирая глаза и нервно хихикая. Да, она играет в теннис, но очень плохо, никто не захочет играть с ней, да и ракетки у нее с собою нет. Ольга Васильевна уверяла ее, что ракетку можно достать и что все захотят играть с ней — в теннис вообще мало кто играл, и партнеры были в большом дефиците.
— А как насчет музыки? — храбро сказала Нина Петровна. — Может, достанете свой транзистор, Ольга Васильевна? — И словно по заклинанию доброго волшебника, в комнате раздались звуки джаза, и Нина Петровна заснула под томную мелодию блюза.
На следующее утро она спросила Ольгу Васильевну, долго ли они слушали музыку.
— Пока не постучали из соседней комнаты, — скромно ответила та. — Но я вышла и спросила их, может, они зайдут к нам и тоже послушают, и они зашли, и мы сидели и слушали, пока Лиза не заснула.
— Вы чудесная женщина, — убежденно произнесла Нина Петровна. — Лиза, у вас будет отличный отдых.
Где ты была сегодня, киска?[64]
Ни одному живому существу в лесу не укрыться было от глаз Кота, а вот самого Кота мало кому удавалось увидеть. Ни мальчишка с рогаткой наготове, ни дети, искавшие клюкву под снегом, — никто не мог обнаружить места, где он сидел в засаде в зарослях папоротника; и не успевал еще охотничий пес, бегущий перед человеком с ружьем, вступить на опушку, как Кот уже оказывался на верхушке дерева. Бывало, что собака, промышлявшая зайцев в лесу, столкнется нос к носу с Котом на узкой тропке, где страшно повернуться спиной к противнику; и все же, после долгого глядения в упор, первой убегала собака. А однажды старуха, собиравшая хворост, принесла в деревню весть о полосатом коте, который, подойдя к ней, обнюхал ей кончики пальцев и потерся о ноги. Она была почти уверена, что это был не кто иной, как Васька, в прежние времена любимец семьи Морозовых. Но с той поры столько людей перебрались из деревни в город на заработки или, как Морозовы, были раскулачены и сосланы, что никто не мог и припомнить Ваську.
Кот нашел себе жилище в дуплистом стволе старой ели в глубине леса. Забирался туда и выходил оттуда он через косое отверстие, проделанное в прошлом чьей-то неумелой рукой, пытавшейся срубить сук. Зимой и летом каждое утро Кот запрыгивал на изогнутый отполированный край дупла, какое-то мгновение стоял на самом краю, плотно собрав лапы, и вот он уже в полете, правит своим движением, сводя и разводя лапы, и приземляется на клочке рыхлой земли у подножия дерева. Еще мгновение он стоял, замерев, страшный в своем обманчивом спокойствии, размахивая полосатым хвостом, и то раздувая, то сжимая нежные розовые ноздри. Потом среди корней деревьев пускался в путь в поисках завтрака. Когда, остановившись, он поднимал голову и нюхал воздух, жизнь в лесу тоже словно замирала. Мыши забивались глубже в свои норки, лягушка распластывалась за камнем, а птицы, видевшие сверху то, что другие твари могли лишь чуять, приглушенным щебетанием и свистом предупреждали друг друга о приближении врага. Сосновая шишка, отчаянно цеплявшаяся за ветку в течение всей зимы, падала в тишине с раскатом ружейного выстрела.
Но на этот раз не запах птиц или грызунов заставил Ваську остановиться; это был знакомый запах, которого он еще никогда не чуял в лесу, — запах кошки. Не тот влекущий дух, доносившийся весной и осенью из деревни, но все же, несомненно, запах кошки. Ошибиться было невозможно: в лесу, где Васька столь долго царствовал безраздельно, появилась киска. Следуя за запахом, он прошел к подножию березы, и там в самом деле среди древесного сора сидел, играя листком, белый котенок. Малыш то отступал, то бросался на листок, подтягивал его к себе изогнутыми когтями, отталкивал прочь, то и дело останавливаясь, чтобы полизать шерсть на груди резким движением темно-красного язычка. Надоел листок! А в следующий миг котенок вновь начинал свои прыжки. Когда после нескольких нападений листок превратился в труху, котенок оглянулся в поисках новой игрушки и с удивлением обнаружил, что на него пристально смотрит большой полосатый зверь, присевший на мощных бедрах. Охваченный ужасом, котенок ответил ему взглядом, и тогда зверь разомкнул свои плотно сжатые челюсти и гордо объявил: «Я кот Васька, жил раньше в семье Морозовых в селе Грустном». Котенок не отрывал от него взгляда — словно изумруд посреди янтарного блеска — и Васька продолжил: «Ты когда зашел в лес, малыш? Здесь, под этими деревьями, давно уж не было никаких кошек, кроме меня».
