Новая знакомая болтала без умолку, и Нине Петровне приходилось глядеть ей в лицо, отвечая на вопросы, задаваемые с таким добродушием, что оставить их без ответа было бы просто нелюбезно. Не переставая говорить и вовсе не смущаясь присутствием посторонней, Ольга Васильевна стянула через голову розовую нейлоновую рубашку. Затем, тяжело вздохнув, она спустила ноги на пол и стала совать их в свои ужасные тапочки. Увидев распухшие ноги с вывернутыми, мозолистыми большими пальцами, Нина Петровна поняла, что так изуродовало эти тапочки. Она отвернулась к стене, пока продолжался процесс одевания и умывания, сопровождаемый короткими вздохами и ворчанием. Когда Нина Петровна услышала, что соседка прохромала по комнате и закрыла за собой дверь, она встала сама и через несколько минут была готова к полднику. Ольга Васильевна поджидала ее на лестничной площадке. Теперь, одетая, она уже не выглядела такой толстой, и Нина Петровна отнесла слышанные ею только что вздохи и стоны на счет затягивания лифчика и пояса. Растекавшийся живот был стянут ремнем и теперь образовывал подобие футбольного мяча под тесной юбкой, а обвислые груди были подняты лифчиком, кружевная отделка которого выглядывала в вырезе блузки; ужасные ноги были втиснуты в туфли на высоком каблуке. В общем, ее массивная фигура стала едва ли не стройной.
— Мы должны подружиться, — сказала Ольга Васильевна, вприпрыжку следуя за Ниной Петровной по лестнице, и добавила со смешком: — По крайней мере, на месяц. — И, словно смакуя удачно выбранный оборот, повторила: — Да, подружиться на месяц. — Что-то в выражении лица Нины Петровны заставило ее добавить: — Конечно, под дружбой я имею в виду взаимную терпимость. Культурные люди должны уметь жить вдвоем в одной комнате, не мешая друг другу, так, словно каждая из нас одна.
Нина Петровна охотно согласилась с этими взглядами, вполне совпадавшими с ее собственными, но у Ольги Васильевны оставалось про запас еще одно сообщение, которое показало, что ее представления о невмешательстве весьма разнятся с теми, что исповедовала Нина Петровна.
— И мы не будем скучать, — сказала она. — Я привезла с собой маленький транзистор, и мы сможем слушать музыку, сколько захотим.
Они уже спустились в коридор, и Нина Петровна остановилась на коврике на площадке.
— Что? — воскликнула она. — В спальне? Да ведь это не разрешается.
— Да кто будет возражать? Я думаю, все любят музыку.
— Я буду, — твердо произнесла Нина Петровна. — А еще рядом с нами, вернее, через несколько дверей, вскоре поселится писательница. Уж она-то точно будет возражать.
— Писательница! Да ведь здесь дом отдыха. Пусть отправляется в писательский дом творчества, если хочет стучать на машинке. Но если возражаете вы, то я и вынимать не стану транзистор. Если только вы сами не захотите как-нибудь послушать музыку. Я сказала «взаимная терпимость», и я собираюсь придерживаться этого правила. Хотя и не совсем понимаю, почему я не должна делать что-то, что вам не нравится, а вы можете запретить мне делать что-то, что мне нравится. — Но при этих словах она весело засмеялась, и они вошли в столовую как старые подруги.
На следующий день в столовой появилась писательница — пожилая дама крупного телосложения, с коротко постриженными серо-стальными волосами и морщинистым обветренным лицом. Ее вовсю обсуждали за столиками и на скамейках в саду, и не только потому, что она была последней из заезда, но и потому, что персоналу дома отдыха и даже некоторым отдыхающим было кое-что о ней известно. Ее звали Людмила Ивановна Поленова — простое русское имя, но это имя произносили с трепетным уважением и степенный пожилой мужчина, чью русскую речь Нина Петровна про себя называла изысканной, и, что удивительнее, элегантная молодая супружеская пара. Посреди обычной болтовни о кровяном давлении, обеденном меню и о девушке, трижды в день менявшей наряды, теперь можно было услышать рассказы отдыхающих о том, что писательница на самом деле поэтесса, хотя ни одно из ее стихотворений не было опубликовано за последние двадцать лет; что в сталинские годы она «сидела»; что некоторым влиятельным членам Союза писателей удалось выхлопотать для нее крохотную пенсию, и теперь они даже надеялись издать когда-нибудь сборник ее ранних стихов. Ольга Васильевна принимала в этих разговорах живое участие, во-первых, потому что проявляла интерес практически к каждому и, во-вторых, потому что когда-то видела отпечатанные на машинке стихи Поленовой на письменном столе своего сына и даже слышала, как он читал их восхищенному кружку молодых людей. О самих стихах она вспомнить ничего не могла, так как была занята главным образом приготовлением ужина на кухне. Это напомнило Нине Петровне, как ее собственная невестка проводила вечер за вечером, печатая стихи, и это после тяжелого рабочего дня в своем учреждении. Нина Петровна пыталась прочесть страничку-другую, но, видимо, это была лишь часть длинной поэмы, строчки не рифмовались, и вообще прошло уже столько времени с тех пор, как она читала какие-нибудь длинные поэмы, кроме «Евгения Онегина», которого время от времени перелистывала, пытаясь заставить внуков выслушать хотя бы самые простые отрывки. Ольга Васильевна ворвалась в ее размышления с вопросом, почему Поленова вытворяет из себя такое чучело — простые чулки, туфли на резиновой подошве, и эта прямая челка седых волос! Ей бы сделать перманент перед поездкой в дом отдыха — здесь ведь все старались выглядеть понаряднее на публике.
— Я всегда говорю… — сказала Ольга Васильевна и повторила: — Я всегда говорю, что женщина в любом возрасте должна выставить себя в лучшем свете. Вот и вы, Нина Петровна, у вас чудесные волосы. Почему бы вам — нет, конечно, не покрасить, они и не кажутся седыми, если не приглядываться, — но просто слегка подцветить, чтобы придать им естественный оттенок. А если вы их еще красиво уложите и купите себе помаду, то сразу сбросите лет десять. Да не надо и покупать, у меня есть лишняя помада, я и пользовалась-то ею всего раза два; она как раз очень пойдет вам, и, право же, Нина Петровна, многие молодые женщины позавидуют вашей внешности и цвету лица.
В конечном счете жить в одной комнате с чужой женщиной совсем другого культурного уровня оказалось не столь уж худо, как того опасалась Нина Петровна. Живость и невозмутимое добродушие Ольги Васильевны, полное отсутствие жеманства действовали как успокоительное средство на постоянную, хотя и сдерживаемую раздражительность Нины Петровны. Кроме того, за вульгарным обликом своей соседки она скоро обнаружила бесконечные запасы естественного такта, что было куда как лучше безразличной корректности.
— Вы не мешаете мне, — сказала она Нине Петровне, опасавшейся, что свет ее ночника не дает Ольге Васильевне уснуть ночью. (Нина Петровна не могла заснуть, не почитав час-другой в постели.) — Читайте хоть всю ночь, если хотите; я просто повернусь на другой бок и закрою глаза. Я со всеми могу ужиться. Я прожила пятнадцать лет в одной комнате с дочерью, а потом — вместе с ней и ее дочерью, и могу сказать, что мы почти не ссорились. Мы обе прекрасно знаем, что люди не могут долго жить рядом и не действовать время от времени друг другу на нервы, и мы решили просто не разговаривать, когда такое случается.
— Но ведь трудно все время подавлять свои чувства?
— Может быть, но всё лучше, чем сделать что-нибудь такое, о чем будешь жалеть всю жизнь.
Так прошли две недели из назначенного Ольгой Васильевной «месячника дружбы». Женщины вместе гуляли в лесу, заходили в деревенский магазин, и пара, выглядевшая столь же нелепой, как две птицы разных пород (одна — скромный дрозд с коричневым опереньем, другая — пышный, переливающийся радугой зобастый голубь), казалась теперь неразлучной. Каким-то образом Ольге Васильевне удавалось говорить о себе, не наскучивая, а Нина Петровна не уставала выслушивать длинную повесть чужой жизни. Через какое-то время она обнаружила, что поверяет свои заботы чужому сочувственному слуху, а ведь и не вспомнить, чтобы с ней когда-нибудь такое бывало.
