В одесской милиции были уверены, что Славу обязательно найдут, если он окажется где-нибудь на островах. Но пока сносились с местными властями, его след вновь затерялся. Парень, некоторое время работавший с лудильщиком на окраине одного колхоза, внезапно исчез; люди запомнили только, что он всегда хохотал за работой. Валентина Матвеевна побывала в больницах, на вокзалах, даже в тюрьмах, и теперь ей ничего не оставалось, как вернуться в Москву.

Старая Роза завернула в носовой платок карточку с именем его матери и адресом и положила Славе в карман, пока он спал, и в последующие годы им время от времени приходили нацарапанные неграмотными каракулями весточки о «человеке», который работал то три, а то шесть месяцев в какой-нибудь Богом забытой деревне. По почтовым отметкам бабушка и Валентина Матвеевна отслеживали Славин маршрут. «Он зарабатывает на дорогу, — говорила бабушка, — он на пути к нам».

Однажды они получили фотографию, на которой посреди пшеничного поля была видна высокая человеческая фигура с поднятыми граблями. Снимок был бледный и расплывчатый, но они узнали глубокие, ничего не выражающие глаза на лице, заросшем бородой и усами, узнали его маленькое, словно выточенное ухо, прижатое к грубо постриженной голове, — и заплакали. Вскоре после этого бабушка умерла.

Галина Владимировна, которой удалось в свое время выкарабкаться из болезни, приехала из Риги в Москву на похороны матери. Невестка и золовка, хотя и были едва знакомы, во всех подробностях знали о непростой жизни друг друга (в жизни Галины была своя трагедия, более обыденная, но не менее болезненная, чем у Валентины). В день похорон, пораженные общностью и в то же время несхожестью своих судеб, они заговорились до поздней ночи. После скромного поминального ужина они легли в разных комнатах, оставив открытой дверь между собою. «И не припомню, когда я спала одна в комнате, — сказала Галина. — А как ты думаешь, Валя, тебе оставят две комнаты?» Валентина отвечала, что вопрос так даже не стоит; Слава по-прежнему здесь прописан, да и вообще никого нельзя вселить в его крошечную смежную комнату. «А тебе не могут предложить одну комнату вместо двух?» — не унималась Галина. Валентина не допускала такой мысли. Комната принадлежит Славе, и когда-нибудь он вернется и потребует ее себе. «Валя, милая, ты еще веришь, что Слава вернется?» Валя была в этом уверена, он вернется в свой дом, как вернулся в свой старый дом в Одессе. Галина пожала плечами; в ее воображении предстала фигура, некое подобие неандертальца, бредущая по долинам и горам, мимо городов и сел, в далекую Москву, к матери.

— Почему бы тебе снова не выйти замуж? — спросила Галина, повинуясь внезапному чувству. Валя раздраженно вздохнула.

— Я уже сказала тебе: жду, когда вернется Слава. Я не могу надеяться, что какой-нибудь мужчина захочет жить в одном доме со Славой. Его собственный отец не выдержал.

— Юра говорил мне, что никогда не любил тебя сильнее, чем когда ты отказалась отдать Славу в детдом. Но он не смог ужиться с бедным мальчиком.

— Я знаю, — сказала Валентина, — я его ни в чем не виню.

— Я думаю, он не смог вынести, что ты предпочла посвятить свою жизнь Славе, а не ему.

— Он снова женился через год, — кратко ответила Валя.

— А почему бы тебе… после стольких лет…

— Да с чего ты так стремишься меня выдать замуж, Галя? Ты-то что такого хорошего нашла в семейной жизни?

— Мне не повезло, — сказала Галя. — Но не у всех так скверно складывается. — Двумя ладонями она смахнула слезы из уголков глаз. Однако как бы она ни любила обсуждать свои беды, сейчас ей не хотелось позволить невестке увести разговор в сторону от главной темы. И она продолжила: — Не пойму, какой тебе прок от твоей свободы?

— Да уж какой ни есть, — отвечала Валя. — Только я не хочу пускать сюда никакого мужчину. Не хотела, пока была жива бабушка, и не хочу теперь, пока есть хоть какая-то надежда, что Слава вернется.

Галя повернулась и сквозь открытую дверь посмотрела на невестку; ее округлившиеся глаза были теперь совершенно сухими.

— О, так у тебя кто-то есть? — воскликнула она. — Я и понятия не имела.

— Ради Бога, Галя, что же я, не женщина?

Галя вернулась в Ригу к своей собственной трагедии, о Славе ничего не было слышно, а Валентина Матвеевна, как обычно, каждое утро уходила на работу и вечером возвращалась домой. Даже Галя, которой-то уж следовало знать, что к чему, сделала нерешительную попытку покуситься на свободу невестки. У нее уже было трое детей, а через несколько месяцев после возвращения из Москвы бедная дурочка снова забеременела, она-то, никогда не устававшая повторять, как ненавидит и презирает своего гнусного мужа. «Ох, Валя, — писала она, — я не смею даже просить тебя, но, может быть, ты все-таки возьмешь Наташу к себе! Ей всего два годика, и она такая ласковая, что вы сразу привяжетесь друг к другу, я хочу сказать, что не стала бы просить тебя взять кого-нибудь из старших, они уже слишком трудные. Но я уверена, что для Наташки это не было бы травмой. Появление нового ребенка станет для нее травмой еще сильнее. (Галя сначала написала „ударом“, но потом зачеркнула это слово, заменив его более современным.) Даже если Слава вернется, ничего страшного не произойдет, это не то, как если бы он обнаружил рядом с тобой мужчину, это, я понимаю, было бы действительно тяжело. Ох, Валя, ты понимаешь, в каком я отчаянии, если решаюсь просить тебя…» А человек, много лет довольствовавшийся ни к чему не обязывающей связью, теперь вдруг почувствовал, что ему мало воскресного дня с ней за городом и месяца летом на юге; все свое счастье он видел теперь в том, чтобы жить постоянно с Валентиной Матвеевной, ведь теперь, после смерти ее свекрови, это стало возможно. Но ему не удалось настоять на своем, и они расстались.

И теперь Валентина Матвеевна начала склоняться к мысли, что ей больше нечего ждать ни от какого мужчины. Отныне она смирилась с тем, что вся ее жизнь станет вечным ожиданием Славы.

В доме отдыха^[60]

Поезд остановился у станции «Дроздово», и Нина Петровна, кое-как выбравшись с чемоданом на платформу, принялась озираться по сторонам в ожидании помощи. Но кругом никого не было, и, подобрав чемодан, она, то и дело останавливаясь, поволокла его в камеру хранения. Дорогу до дома отдыха ей объяснили заранее: выйдя со станции, повернуть направо, обогнуть крытый рыночек, а потом идти прямо, пока не встретишь указатель со словами «К д/о им. Розы Люксембург».

Когда Нина Петровна проходила мимо рынка, из будки возле забора ее облаяла пятнистая собака со свернутым в кольцо хвостом. Потом огромный черный пес, привязанный цепью к столбу, приподнялся на задних лапах и свирепо зарычал; тут и первая собака, словно вспомнив о своих обязанностях, выскочила на дорогу, и ее пронзительное сопрано перекрыло хриплый лай сторожевого пса. Но когда Нина Петровна повернула к указателю на краю леса, обе собаки с глухим ворчанием возвратились на свои места. Она без труда нашла дорогу, по которой вышла на поляну в лесу, где посыпанные гравием дорожки окружали клумбу с пионами и кустами роз перед трехэтажным зданием с многочисленными колоннами, балконами и флигелями.

Поднявшись по каменным ступеням, Нина Петровна оказалась перед массивной дверью, с ручки которой свисала эмалированная табличка, призывающая отдыхающих — крупными, сантиметров десять в высоту, буквами — соблюдать тишину в послеобеденный час отдыха. Дверь была не заперта, и она вошла в просторный коридор, вдоль стен которого стояли стулья и кожаные кушетки; в одном из углов коридора разместился письменный стол, а в противоположном конце находился большой радиоприемник из орехового дерева. На звук ее шагов в коридор вышла молодая женщина в медицинском халате и белой косынке, туго завязанной на затылке. Она тщетно пыталась согнать со своего румяного лица выражение простодушного гостеприимства, заменив его официальной приветливостью; лучезарно улыбаясь, она сообщила, что директор будет у себя в кабинете к пяти, а пока она проводит Нину Петровну наверх. На первой лестничной площадке она обернулась и закричала так, словно их с Ниной Петровной разделяло полкилометра; «Не спешите, бабуля! До вашей палаты еще два этажа. Я вас подожду наверху — просто не могу ходить медленно по лестнице. Держитесь за перила, бабуля! Погодите, давайте вашу сумку!» Нина Петровна, однако, не отдала свою сумочку, и девушка исчезла за поворотом лестницы. Она уже ожидала Нину Петровну на верхней площадке и, едва завидев ее голову внизу, закричала своим звонким голосом;