Дарья увидела, как чья-то неясная фигура вынырнула из глубины, положила руку на талию женщины, занятой полами, и присоединилась к ее ритмичным движениям.
Маленькие глазки Клавдии Михайловны излучали свет из темных глазниц, а губы, которые Дарья видела раньше лишь плотно сжатыми, обнажили сильные, чрезвычайно белые зубы.
Но вот появилась и третья фигурка, сутулая, жалкая, с выпученными глазами. Клавдия Михайловна, казалось, не заметила ее, но ее партнер протянул другую руку и вовлек вновь прибывшую в танец. Тут старая карга преобразилась в спящую красавицу; она уронила голову на любезно подставленное плечо и включилась в ритм танца. Темп музыки стал бешеным, самозабвение танцоров перешло в полное неистовство; Дарья высунула голову дальше из комнаты. Женщины не заметили ее, но мужчина-танцор увидел ее тотчас же, легко освободился от своих партнерш и направился к ней. В этот момент пластинка заскрипела, заканчивая свою игру, и Клавдия Михайловна закрыла патефон, подобрала ведро и поковыляла вниз по ступенькам. И другая женщина исчезла, как только прекратилась музыка. Дарья осталась одна, лицом к лицу с игроком в шахматы, он же преследовал ее на скале и в рощице. Она сделала шаг вперед, прижалась щекой к его плечу и закрыла глаза. Грубая на вид шерсть его свитера оказалась мягкой и холодной, как подушка. Это и была подушка.
Когда она снова открыла глаза, свет лился в комнату и скомканное одеяло лежало у ее ног, там, куда она бросила его, ложась в постель. Сколько прошло времени? Она легла еще до девяти, а сейчас часы показывали семь. Слишком рано, чтобы вставать (ей не хотелось выходить в кухню, прежде чем муж Клавдии Михайловны не уйдет из дому). Все же мысль о том, что она проспала целых одиннадцать часов, заставила ее выбраться из постели и кое-как одеться. Более того, она собрала свои вещи и вышла к завтраку, полная решимости отправиться домой первым же рейсом. Каждый день она получала по письму от мужа. Последние три заканчивались одной и той же фразой: «Когда ты вернешься?» Сейчас на кухонном столе лежало новое письмо с советом воспользоваться тем, что пока еще хорошая погода, а то потом могут возникнуть трудности с полетами. «Я возвращаюсь домой», — сказала Дарья Львовна.
Мальчик, который смеется[58]
1.
Все специалисты, к которым обращались встревоженные Славины родители, сходились в том, что мальчик отстает в развитии. Ничего более определенного они сказать не хотели. Ведь всем известны случаи — по крайней мере, о таких случаях слыхали, — когда дети, во всем остальном нормальные, не говорят до пяти, шести, а то и до семи лет. Но к восьми годам уже не оставалось сомнений, что Слава человек лишь по видимости, а полноценным членом общества ему никогда не стать. Отвисшая нижняя губа, негнущиеся растопыренные пальцы, непривычный угол, под которым Слава держал голову, говорили за себя яснее, чем его невнятная речь. Многие советовали Юрию Владимировичу и Валентине Матвеевне отдать сына в специализированный интернат. Юрий Владимирович, возможно, и согласился бы, но предложить такое жене и своей матери он бы никогда не посмел. А те, кто видел Славу в домашнем окружении, были уверены, что разлука с близкими станет для него настоящей трагедией. Один доктор даже утверждал, что лишить Славу единственных понятных ему вещей — привязанности матери и страстной преданности бабушки — означало бы нанести ему такую травму, от которой он никогда не оправится. «И это убьет бабушку», — говорила Валентина Матвеевна. Юрий Владимирович знал, что это правда, — его мать жила ради Славы, и без него ее жизнь потеряла бы всякий смысл.
Переезд из Одессы, где Слава родился, в Москву, чем семья была обязана поразительным успехам Юрия Владимировича на поприще ядерной физики, как нельзя хуже сказался на мальчике. В Одессе они жили на первом этаже ветхого двухэтажного домика; долгие часы Слава проводил в заросшем бурьяном дворе, срывая стебельки растений и выкладывая их на каменной дорожке в искусные, никогда не повторявшиеся узоры. На верхнем этаже проживали две пожилые женщины; они знали Славу с рождения и привыкли к нему. В Москве же семья получила две комнаты в старой коммунальной квартире на девятом этаже. По двору здесь разъезжали машины, и Славе приходилось выкладывать свои узоры из горелых спичек на крышке сундука в маленькой комнатке, которую он делил с бабушкой. Вскоре он заболел гриппом в очень тяжелой форме. Благодаря фанатичной тщательности, с которой бабушка исполняла все предписания врача, а еще больше благодаря ее чистой и преданной любви Слава выздоровел. Но с тех пор и навсегда изменилось его отношение к внешнему миру.
До болезни он не обращал внимания на других жильцов, когда они заговаривали с ним; теперь на самое доброжелательное обращение он отвечал безумным хихиканьем. Он был спокоен, находясь со своей ласковой матерью и бабушкой, но по вечерам, когда домой возвращался отец, и по воскресеньям резкий смех доносился из его комнаты, стоило отворить туда дверь. Хозяйки на общей кухне опускали скалки на доски, засыпанные мукой, или ставили утюг на ребро, чтобы заткнуть руками уши и не слышать эти немилосердные звуки. И вот однажды Юрий Владимирович собрал чемодан, ушел и больше не вернулся. И неудивительно, говорили соседи. Не может же один из самых многообещающих физиков в Советском Союзе жить бок о бок с безнадежным идиотом, будь это даже его собственный сын. Как ему писать свои научные работы, принимать дома друзей и коллег? Некоторые даже говорили, что Славе надо было «дать умереть» от гриппа. Они задавались вопросом: а что станется со Славой, когда умрет его бабушка или — в более деликатной форме — если что-нибудь случится с матерью? Говорят, что такие дети живут подолгу. Валентина Матвеевна и ее свекровь беспомощно разводили руками. Что значит «дать умереть» Славе? Неужели отказать в попечении страждущему существу, так доверчиво устремляющему на них взор своих оплывших синяками глаз, принимающему их помощь с той блуждающей улыбкой, которую можно увидеть только на лицах младенцев и умирающих? Разве Славе меньше, чем другим детям, нужны любовь и защита? Или из-за его неполноценности его нужды уже ничего не значат? Разве первые четыре года Славиной жизни его мать не была им горда и счастлива, как любая другая мать? И теперь отказаться от него из-за того, что ему так не повезло?
Дважды Славу пытались определить в дневную школу для детей с запоздалым развитием, первый раз, когда ему исполнилось шесть лет, и еще раз после ухода отца. Обе попытки провалились; доктор сказал, что обучение Славы возможно только в интернате, но при этом не дал никакой гарантии на «выздоровление» — слишком сильна могла оказаться болезнь, чтобы суметь справиться с ее последствиями. И тогда за дело взялась бабушка; под ее мягким, но неослабным давлением Слава был постепенно обучен простейшим навыкам жизни в обществе; он научился уступать дорогу соседу в коридоре, не входить в лифт, пока в нем никого нет, вытирать ноги о половик. Он по-прежнему тихо бурчал под нос за игрой, но дикие приступы смеха становились все реже, случаясь теперь лишь под действием испуга или нового впечатления.
Слава любил рисовать. Каждый день он по нескольку часов занимался рисованием, а ночью бабушка просыпалась иногда от глухого непрерывного ворчания, шедшего от окна; она знала, что это Слава стоит за шторами, привлеченный светом неоновых ламп с улицы. Подруги поддерживали веру Валентины Матвеевны в художественный талант ее сына (разве не были безумны Ван Гог или Утрилло?). Но увлечение прошло; альбомы и карандаши лежали нетронутые в верхнем ящике письменного стола. И тогда неутомимая бабушка сумела привить кое-что к пустым, как утверждали врачи, клеткам Славиного мозга — она научила его читать. Теперь он часами читал вслух тихим монотонным голосом; читал из любой книги, которую вкладывали ему в руки, не выказывая ни одной из них предпочтения. Русские народные сказки, «Робинзон Крузо», «Сказки для самых маленьких» доставляли ему, казалось, одинаковое удовольствие, а однажды его матери пришлось отбирать у него путеводитель по Ленинграду, который ему дали по ошибке вместо «Тысячи и одной ночи». Слава, очевидно, мог быть обучен всему, но ничего не мог делать осмысленно.
