Она хотела пошевелить замлевшей ногой, но сил уже не было.

Хотела потереть ее ладонями, но и руки бессильно упали.

Накануне весь день убирала картошку. Ночью Амара спала, но Митру несколько раз тормошил ее, сладко тревожил неутомимыми своими объятьями. Но хоть ничего и нет слаще на свете, а все же и утомительно… Сегодня — чеснок. Насыпай, взвешивай, насыпай, взвешивай… одному дай покрупнее, другому помельче, тому недовесила, тому не сдала семь копеек. Пока работаешь, усталости не замечаешь, время проходит мимо, не касаясь тебя. Радуешься, что работа спорится, что цель все ближе, а мысли твои витают где-то во вчерашнем дне или в завтрашнем, полнятся то горечью, то весельем, то тревогой. Печалишься, радуешься, удивляешься. А когда работа вдруг кончается, кончается что-то и в тебе, усталость обрушивается на тело, как топор на трухлявое дерево… даже странно, что оно столько лет держалось на корню… и ты пускаешься в долгое прекрасное странствие по царству сна. Счастлив человек, достигший этого мгновения, — все деяния дня теряют свою значительность, все тревоги уходят куда-то. Так и Амара уже не беспокоилась о том, что ей негде спать, — она просто спала. Волнения дня рассыпались у ее ног, как волны, как песчинки, как осенние листья, и он напоминал о себе только редкими толчками крови, каждый из которых казался последним. Такой покой, наверно, чувствуют роженицы после родов.

Амара еще заставила себя поднять голову, посмотреть направо, налево, после чего, увидев поодаль несколько спящих крестьянок, то есть убедившись, что она не одна здесь, у этих ворот, в этом мире, Амара заснула по-настоящему…

Разбудили ее упавшие на лицо крупные капли. Сквозь сон почудилось: опять Митру балуется. Была у него такая привычка — вроде шутя обрызгивать ее водой… Но нет, Митру не мог! Амара открыла глаза и слизнула с губ прохладную капельку.

— Ой!

Начинался дождь.

Собрав мешки, она бросилась к стоявшему неподалеку киоску (или палатке, как это у них называется?), прижалась к стеночке под узеньким козырьком.

А где же та тетка? Где женщины, что спали у стены?

Темно.

Пусто.

Никого.

Только дождь со звоном падает на почерневший асфальт. Булькают пузыри в лужицах, невидимые, мгновенные.

Капли дождя стучат сверху в крышу киоска, словно детские кулачки: ну-ка, ну-ка, ну-ка… Но это не беда, хуже другое: сверху по склону улицы понеслись ручьи, они набухают, бегут все быстрее, начинают выплескиваться с дороги на тротуар. Вот уже и по ногам мчатся, щекоча щиколотки…

Делать нечего — Амара разувается.

Вода здесь, в городе, неродная — холодная, грязная. Ее не видно в темноте, только проносятся мимо, цепляя пальцы ног, обрывки бумаги, мелкие щепочки, еще какой-то мусор. Амара по-крестьянски боится болезней, и сейчас она со страхом думает, что если придется так стоять до утра — простуды не миновать.

И тут дождь перестает так же неожиданно, как начался. Остается шорох и плеск стихающих ручьев, переходящий в выжидательную, тревожную тишину.

Вокруг по-прежнему никого. Не слышно машин, не видно бегущих людей. Амара легко дрожит, не то от холода, не то от страха. Платье на ней все-таки промокло, комбинация липнет к телу. Куда же подевались все эти женщины? Вот народ! Неужели трудно было разбудить, взять с собой? Ее односельчанки никогда так не поступили бы.

Амара — молодая, здоровая женщина, ее тело цветет, но, как всякий нормальный цветок, оно не терпит холода. А тут, видимо от сырости, ее пробирает озноб, да так, что она начинает стучать зубами.

Амара обувается и решает пойти куда-нибудь в такое место, где хотя бы светло, — даже под фонарем, кажется ей, будет теплее.

И тут за киоском слышится какой-то шум.

Шаги?

Амара цепенеет. Что это?

Безмолвие. Тишина.

Господи, да что ж это может быть?

Она машинально крестится и так же машинально прижимает руки к груди, где у нее спрятаны деньги: неужели грабитель? Волосы у нее встают дыбом и чуть ли не потрескивают: больше всего человек боится тогда, когда опасность не видна. А если за ней следят? А если неизвестный просто выжидает? Пропала, совсем пропала! Сейчас протянется из-за угла страшная волосатая рука, схватит ее, затащит за киоск, зажмет рот, чтобы не кричала, сдавит горло…

Амара вдавливается спиной в стенку. Зубы у нее стучат, губы мертвеют. «Ох, хоть бы те милиционеры появились!»

Снова шорох за киоском. Сердце едва не вылетает из уст Амары. Сердце — пугливая птица. Только не закричать. Может быть, тот человек и не подозревает об ее присутствии, не знает, что она рядом… Только не выдать себя.

Остается дрожать и ждать. Лишь теперь она понимает, в какую жуткую историю влипла. Проклятый чеснок! Разве для нее, двадцатичетырехлетней неопытной крестьянки, этот город, рынок, мусор, щекочущий ноги? Этот телевизор! Разве для нее эта ночь? Чего бы она не отдала сейчас, чтобы каким-нибудь чудом оказаться дома, рядом с Митру! Зарыться в теплые подушки, прижаться к мощному плечу мужа — и спать, спать без страха!

А вдруг за киоском та старуха, и тогда нечего бояться?

А если нет?

Ей становится все холоднее. Хоть бы кто-нибудь прошел мимо. Она бы бросилась к нему, схватила за край одежды, — и ни вот столечки не было бы стыдно, — глядишь, грабитель испугался бы и убежал!

Но тишина вокруг. Ни звука. Тихо и за киоском. Так тихо, словно Амара не в городе, а в поле.

Долго еще будет капать?

И который час?

Может, уже скоро рассвет? Кто знает, сколько она спала?

А что, если нет и двенадцати?

Как же она сглупила — сама приехала в город!

— Ты что, спишь там? — внезапно слышит она, и сердце ее обрывается — грабитель!

В нескольких шагах от Амары, засунув руки в карманы — от холода или с угрозой? — переминается с ноги на ногу незнакомый парень.

— Ты кого ждешь? — задает он второй вопрос. И тут же, с насмешкой: — Не хочешь отвечать?

Амара лихорадочно соображает: нет, это не грабитель. Он шел откуда-то снизу, она давно заметила его, но от напряжения, от страха встретиться с тем, кто за киоском… А ведь это даже хорошо, что парень заговорил с ней. Не отпускать его!

— Почему же! Я отвечаю! — торопится она.

Он делает два скачка на одной ножке и останавливается в шаге от Амары.

— А-а… крестьяночка! — парень, как щенок, наклоняет голову набок, словно предвкушая удовольствие от предстоящей беседы. — Спать негде? Понимаю… Ва-вай, да еще и молоденькая!

Парень не подарочек, это ясно. Как-никак Амара старше его, а он позволяет себе говорить вольно, даже развязно, без всякой робости. Но для Амары сейчас не это важно. Пускай себе прыгает, пускай болтает, лишь бы не уходил. Хочет — пусть ходит на руках — есть и в селе у них один такой, — был бы только рядом… И Амара подбрасывает щепки в огонь:

— А что, бедолажка, тебе крестьянки не нравятся? — Она сама пугается своего тона, но тут же думает: как бы заставить его заглянуть за киоск. А уж если он спугнет грабителя, то с ним самим она как-нибудь разберется. — Глянь-ка лучше, кто там прячется…

Он весело хмыкает и, как есть, на одной ножке, напоминая чем-то петуха, отправляется в обход — нет, в обскок! — киоска. Веселый парень! Еще и рукой машет на прощанье.

— Мадам, до ног пада́м!

Ой, ну и скажет же — мадам! Амара невольно прыскает в ладошку. Скачи, скачи, петушок…

Вообще-то ей немного совестно. Она вся напрягается, ожидая услышать за киоском крики, удары, брань, но вот парень уже возвращается с другой стороны, повторяя в такт прыжкам:

— Нико-го! Нико-го!..

И, снова остановившись перед ней, делает великое открытие:

— Послушай, а ты красавица!

До Амары доносится его дыхание, и она тут же определяет: он выпивши.

Надо его унять, и она меняет тему:

— Ты откуда взялся такой?

Ее голос звучит теперь звонко, даже чуть кокетливо. В сущности, она испытывает огромное облегчение. За киоском, стало быть, никого: пустые страхи. Все правильнее, все ровнее бьется сердце. Так, теперь надо спровадить этого. Но он, похоже, не торопится: прыг-прыг, прыг-прыг.