— Только держи с ним ухо востро, — сказал мне председатель колхоза. — Иннокентий — бывший шамая, хитрюга страшенный.

Чтобы время не пропадало даром, я забрал ключи от местной библиотеки и с утра начинал читать.

Читал все подряд по двенадцать часов в день, и, когда ушел в тайгу, было над чем поразмыслить.

Дверь клуба медленно приоткрылась, и в комнату осторожно вошел Комбагир.

— Бойе^[5],— весело улыбнулся он. — Иннокентий пришла.

— Где же он? — Я сорвался с места, отбросив книгу.

— Там своя чум ставила, — показал Комбагир.

— Алексей, давай сходим к нему, — умоляюще смотрел я на него. — Ты ему объясни, а то вдруг он не согласится.

— Деньга шибко любит — согласится, — снова улыбнулся Комбагир. — Однако сходи надо. Пошли.

Минут через десять узенькая, чуть приметная тропка вывела нас на поляну. Посредине ее стоял чум.

Громко залаяли собаки.

Из чума вышел небольшого роста коренастый эвенк. У него был низкий лоб, косматая щетина жестких черных волос с легкой сединой, глубоко посаженные глаза, безбородое, как у всех эвенков, лицо.

Он оживленно заговорил с Комбагиром, и мы вошли в чум. Около входа крохотная девчушка двух-трех лет перебирала куски дерева, палочки, белые сохатиные кости и что-то складывала из них. Увидев чужих, она бросила свои игрушки и заковыляла на еще слабеньких ножках в глубину чума. Ухватившись за подол материного платья, она испуганно смотрела на нас.

Мы уселись на ворохе оленьих шкур. Хозяин что-то сказал жене. Она засуетилась, достала из потки^[6] эмалированные, почерневшие от огня кружки и налила в них крепко заваренный байховый чай. Потом, сдвинув крышку с котла, стала выкладывать на бересту огромные куски вареной сохатины.

Хукочар и Комбагир взяли по куску мяса, достали свои охотничьи ножи и принялись за трапезу. Ухватив зубами мясо, они ловко, коротким движением ножа снизу вверх, отрезали небольшие куски и медленно, с наслаждением жевали его, запивая горячим чаем. При каждом взмахе ножа лезвие скользило почти по лицу, и можно было только удивляться, как они не отхватят себе нос или губы.

Я как-то попробовал пользоваться во время еды ножом на эвенкийский манер, но не слишком удачно. Поэтому я решил не рисковать и, выбрав себе кусок, взял его в обе руки и уткнулся в сочную сладкую мякоть.

Плотно закусив, мы опять пили крепкий чай, курили трубки и вели спокойную, неторопливую беседу. Комбагир долго объяснял Хукочару, что мне нужно. Хукочар посасывал трубку, молча кивал и, лишь когда Алексей выговорился, стал задавать мне вопросы.

— Сколько месяцев ходи?

— Четыре, — отвечал я, как на экзамене.

— Сколько плати?

— Девятьсот рублей в месяц.

— Сколько олень бери?

— Колхоз дает мне двадцать голов.

— Зачем колхоз? Моя свой олень, — хитро прищурился он.

Очень не хотелось связываться с частником, но старик уже понял, что у меня безвыходное положение и упрямо стоял на своем. Делать было нечего, пришлось соглашаться.

— Ладно. Мне надо два учага^[7] и восемнадцать грузовых оленей со всей упряжью. Сколько оленей нужно лично для тебя — бери сам. Это дело не мое. Я плачу тебе за двадцать голов. Пойдем в кочсовет и заключим договор. Я тебе выдам аванс, ты купишь себе припасы на четыре месяца, и завтра в путь.

— Куда кочевать будем?

— Докэдские озера знаешь? Пока пойдем туда.

— Знает. Он там рыба лови, — вмешался Комбагир. — У него там лабаз.

— Сколько дней туда идти? — спросил я у Хукочара.

Он посмотрел на вершины деревьев и, подумав, ответил;

— Однако четыре день.

До озер было сто двадцать километров по карте. «Тридцать километров в день — это неплохо», — подумал я.

Глава 3

Яростно цвел багульник.

Тайга полыхала лиловым пламенем. Воздух был насыщен дурманящим ароматом, и голова от него слегка кружилась.

Лиственницы распушились нежно-зелеными венчиками хвоинок. А солнце высвечивало бледные, прозрачные вершины деревьев и, прорываясь сквозь еще не до конца распустившиеся кроны, ложилось на цветущий багульник пестрыми полосками.

Чуть приметная тропка вела вдоль небольшого ручья, иногда пересекая его и переходя на другую сторону. Когда склоны долины стали смыкаться, а тайга густеть, тропка свернула в гору и вышла на водораздел.

Иннокентий ехал впереди каравана. Он сидел сгорбившись, с пальмой^[8], как с копьем, наперевес и зорко вглядывался вперед. Решив, что за ту или иную лесинку можно зацепиться вьюком, он вроде бы и не сильно взмахивал пальмой, и деревце в десяток сантиметров толщиной тихо падало на землю.

Следом за ним ехала его жена Наталья со «связкой» из десяти оленей. На идущем за ней олене, поверх вьюка сидела пристегнутая ремнями их дочка Маруся. Наталья ласково называла ее Маша-свет.

На Маше-свет рубаха из выделанной лосины. На грудке под ремень для мягкости подтолкнута кожаная подушка.

Низко склоненные ветви деревьев скользили по рубахе, кожа которой казалась отполированной, цеплялись за седло и подушку.

Маша-свет что-то лопотала, ловила ручонками ветки, заливисто смеялась. Иногда зацепившаяся за переднего оленя ветка с силой хлестала ее по лицу. Тогда она плакала громко, взахлеб.

Наталья поворачивалась к ней, говорила что-то коротко и сердито и больше уже не оглядывалась — хоть заревись. Маша-свет постепенно успокаивалась, слезы высыхали от слабого лесного ветерка.

— Наталья! Ты бы ее повернула. Выхлестнет же ребенку глаза, — обеспокоенно говорил я.

— У-у-у, нельзя, — испуганно отвечала она.

— Почему? — удивлялся я.

— Человек должен вперед гляди, — пояснила она. — Наша вера такая.

И Маша-свет целыми днями ехала привязанная к вьюкам, лицом вперед.

Мы с Петром на персональных учагах замыкали шествие. Мой учаг, крупный и сильный бык, тяжело сопел, покряхтывал и недовольно фыркал. Мне становилось жаль его, и я спешивался и шел пешком, таща его за повод.

Олень сразу же начинал хватать росший в изобилии ягель. Когда мне надоедало бесконечно подергивать повод, я поправлял седло и взбирался на оленя. Он моментально начинал кряхтеть, выражая недовольство. Ноги мои почти волочились по земле, и со стороны это выглядело, наверное, очень смешно. Однако скоро меня снова одолевала жалость, и я спешивался…

А у Петра назревал конфликт с оленем. Когда олень наклонял голову, стараясь на ходу схватить клочок лишайника, Петр вместе с седлом сваливался ему на шею. Потом Петр приспособился и, уловив момент, когда олень собирался нагнуться, бил его пяткой под бок, заставляя переходить на рысь.

Но олень попался хитрющий и тоже переменил тактику. Перейдя на быструю рысь, он внезапно остановился. Петр не удержался, перелетел через рога и уткнулся в мокрый мох.

— Убью, скотина! — прорычал он, с трудом вылезая из болотца, по которому мы проезжали. Но олень уже встречался с человеческим коварством и благоразумно убежал от рассвирепевшего Петра, Безуспешно поиграв с оленем в кошки-мышки, Петр сплюнул и криво усмехнулся.

— Не хочешь ехать — ходи пешком.

Увидев, что конфликт мирно разрешен, Иннокентий распустил маут, расправил скользящую петлю и медленно пошел к оленю, аккуратно сматывая ремень.

Последовало неуловимое движение руки, и, слегка прошуршав в воздухе, сыромятный ремень упал на оленьи рога. Иннокентий перебирал руками, не давая ремню провиснуть и соскользнуть на землю. Олень уперся и затряс головой, — все было бесполезно. Человек победил.

За четыре дня мы не сумели добраться до Докэдских озер. На четвертый день, только отъехали от места ночевки, впереди зло залаяли собаки, и Иннокентий, соскользнув с оленя, молча исчез в тайге. Вскоре послышался выстрел, потом другой. Через полчаса Хукочар возвратился, широко улыбаясь.