У Петра Хромова шапка лихо сдвинута на затылок, буйный чуб свисает на глаза. Несмотря на свои шестнадцать лет, Хромов занимал в моем штате сложное положение, совмещая несколько профессий. По ходу дела ему приходилось бывать реечником-пикетажистом, поваром, охотником, рыбаком. А в штатном расписании он именовался старшим рабочим. Впрочем, младших у нас не было.

Володя Шухов занимал у Гарина такое же положение.

Петр и Володя шли рядом, стараясь не поднимать ног. Снег со стеклянным шорохом сыпался в стороны, а за пими оставались четыре одинаковые дорожки. Следом шел незнакомый мне щупленький мужичок с запечатанным мешком на плече — связист.

Мы радостно тискали друг другу руки.

— Здорово, ребята! Как тут у вас?

— В порядке. Ждем оленей. На днях уходим.

— А живете где?

— Колхоз дал хату. В ней и мерзнем.

— Ничего, парни молодые, не пропадете.

Пока мы шутили, пилот обменялся со связистом мешками с почтой и полез в самолет.

— Мне пора. Надо засветло вернуться в Туру.

— Счастливого полета. Унты пришлю следующим рейсом.

— Ладно. Давай от винта.

Самолет затарахтел и развернулся против ветра. Летчик махнул рукой, газанул, и через несколько минут машина, едва не зацепив плоскостями за вершины деревьев, скрылась за лесом.

— Больше не хочу. — Я отодвинул от себя эмалированную кружку в три четверти литра. — Теперь можно в кочсовет^[4] сходить.

На самом высоком месте вырубки подле плотной зубчатой стены леса виднелся большой дом с красным флажком на крыше.

Дом был с двумя отдельными входами. Слева висела дощечка с надписью: «Амовский кочевой совет», справа вывеска побольше и поярче: «Правление колхоза». Я поднялся на высокое крыльцо.

В просторной, но низковатой комнате с длинными лавками вдоль стен два стола. За одним сидела девушка: большие раскосые миндалины глаз, широкие густые брови, маленький рот. Пышные волосы казались взбитыми. Она подняла голову и улыбнулась. Настоящая красавица. Мать — якутка, отец — русский, узнал я после.

За другим столом сидел эвенк лет сорока пяти с резкими чертами лица. На нем простой хлопчатобумажный рабочий костюм.

Я подошел к столу.

— Здравствуйте. Давайте знакомиться. Владимир Зимов, топограф, буду вести топографическую съемку в ваших краях. Вот мои документы.

— Комбагир Алексей, председатель кочевой Совет. — Он встал, и мою руку, отмякшую за зиму на чистенькой городской работе с бумажками, крепко сжала мозолистая, сильная рука таежного человека.

— Наша секретарь Совета, — представил он девушку.

Она встала, улыбнулась еще раз, блеснув ровными зубками.

— Зоя Иванова. — Голос ее прозвенел, как ксилофон.

Комбагир долго и внимательно читал мои документы, шевеля при этом губами, потом протянул их мне и сказал:

— Значит, карта делай будешь. — По-русски он говорил довольно сносно, но, как и все эвенки, не признавал ни спряжений, ни склонений.

— Да. Мне нужен оленевод и олени. Помогите, пожалуйста, получить их в колхозе.

— Помогай надо, — согласился он. — Олень-то колхоз много. Однако каюр нет. Все тайга ходи, мех сдавай надо. План. — И он многозначительно поднял палец. Разговор входил в привычное русло. Людей на севере не хватало всегда…

В правлении колхоза никого не было, и я отправился домой.

Просторную избу разделяла дощатая перегородка. По углам лежали груды нашего снаряжения. За колченогим столом Гарин и Шухов играли в подкидного дурака.

Я ушел на другую половину, отыскал свой спальный мешок, раскатал его на полу и улегся.

Было немного не по себе. Слишком резко изменился ритм жизни. Несколько дней дороги, и из шумного Новосибирска с его длинными улицами, заполненными оживленной, куда-то спешащей толпой, я попал в самую середину глухого и безлюдного Эвенкийского края.

Я снова был один. Еще вчера мы сидели с Таней, держась за руки. Говорили и не могли наговориться. Я мысленно повторил все те слова, которые шептал ей, когда мы оставались вдвоем. Сколько километров предстоит пройти, прежде чем мы сможем повторить друг другу эти слова и многие другие, придуманные за долгие месяцы разлуки.

Стало совсем тоскливо. Чтобы отвлечься, я достал старую обзорную карту, составленную еще полета лет назад. Мой участок начинался в ста двадцати километрах севернее Кислокана и имел размеры сто пятьдесят на сто двадцать километров — восемнадцать тысяч квадратов. Предстояло пересечь его четыре раза, не считая переходов внутри участка для эталонного дешифрирования и получения всевозможных характеристик карты. Набиралось около тысячи погонных километров. Впереди было трудное лето. И только глубокой осенью я смогу снова поцеловать родные глаза и сказать: «Здравствуй, любимая!»

Мне не спалось. Я оделся и вышел на улицу.

Было темно и удивительно тихо. Казалось, что во всей Вселен-пой осталось только искрящееся звездами небо Прямо над головой наклонился ковш Большой Медведицы, а над ним изогнуло свою хищную шею созвездие Дракона. Звезды выпускали слабенькие мигающие лучики, и по всему чувствовалось, что им тоже неуютно и одиноко в бездонном мраке ночи…

Когда я вернулся домой, все уже спали. Печка прогорела, и в избе было холодно. Изба наша относилась к разряду разрушающихся и неремонтируемых и являлась памятником чьей-то идеи о сселении эвенков в поселки.

Сама по себе идея была заманчива: на базе старых факторий, снабжавших эвенков припасами и провиантом в обмен на пушнину, создать очаги культуры, где были бы клуб библиотека, больница, школа-интернат, колхоз. Но эвенки, проводящие всю жизнь на охоте и в кочевье за оленьими стадами, наезжали в поселки только два-три раза в год для сдачи пушнины и приобретения необходимых припасов, а в поселках жил немногочисленный обслуживающий персонал, руководители колхоза и представители местной власти. Избы разрушались, а эвенки во время своих коротких наездов в поселки предпочитали жить в чумах где-нибудь поблизости.

Глава 2

Председатель колхоза, молодой широкоскулый парень, был важен и неприступен. Казалось, удивить или хотя бы заинтересовать его нельзя абсолютно ничем. Он сидел за столом, и его могучая фигура, длинные руки и трубка были тяжеловесны и недвижимы, словно вырублены из большого кряжистого дерева. Говорил он кратко и уверенно:

— Людей нет. Оленей дам, сколько надо.

Все мое красноречие разбивалось о его невозмутимость и спокойствие. Видно, он был крепко уверен в своей правоте.

Я прекрасно понимал его. Действительно, маленький колхозик, всех людей можно пересчитать по пальцам. А план большой: соболя дай, белку дай, ондатру дай, и все кричат «мало, мало, мало»! План растет, а людей нет. Трудно председателю. А тут еще экспедиции повадились. Что ни весна, и едут, и летят — из Москвы, из Ленинграда, из Новосибирска. Топографы, геодезисты, геологи… И все просят: оленей дай, каюров дай, а не дашь, шлют телеграммы в окружком партии. Оттуда раз директиву — обеспечьте транспортом и людьми. И еще добавляют — основной план по заготовке пушнины с вас не снимается. Трудно председателю. Его очень просто понять и даже посочувствовать ему. Конечно, чтобы он не заметил.

И я сочувствовал ему в душе, а сам кричал уже в сотый раз:

— По решению окружкома вы должны выделить мне оленей с каюром!

Председатель, полузакрыв узкие глаза, спокойно отвечал!

— Оленей бери. Людей нет.

Медленно тянутся дни… один, другой, третий… неделя, другая, месяц…

Тревожно позвякивая боталами, ушел караван Гарина.

Из Туры пришла радиограмма: Таня тоже ушла в тайгу. До самой осени не будет от нее писем. Осталось у меня фото, которое в минуты острой тоски я буду бережно вытаскивать из непромокаемого конверта, да три коротеньких письма, которые я скоро зачитаю до дыр…

Теперь осталась последняя надежда: должен вернуться с охоты Иннокентий Хукочар. Он единоличник, и с ним можно попытаться заключить договор.