— Вечно ты спешишь, Виталий, как на пожар, — обращаясь к гармонисту, покрутил рукой возле уха Рублев. — Не можешь сыграть что-нибудь протяжное. «На сопках Маньчжурии», что ли?

— У нас своих сопок навалом, на черта еще маньчжурские. — Парень еще яростнее рванул меха и запел: «Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна…»

— Да потише ты, Виталий! Дай поговорить с человеком! — прикрикнул Рублев и обратился к геологу, приглашая жестом садиться. — Так где, говоришь, сейчас ваша разведка-то?

— В бухте Сомнения, — ответил гость, продолжая стоять, прислонившись к металлической стойке.

— Э-э, отсюда будет с полсотни миль.

— А что? — полюбопытствовал Виталий, отставляя гармонь.

— Да вот просят доставить туда продукты, — объяснил Рублев.

— Сейчас, товарищ дорогой, день недешево стоит. По «косой» на брата старыми. Понятно?

— Ты, Пестерев, помолчи-ка, — оборвал гармониста Рублев. — Дело не в сотне, хотя она всегда сгодится. От нас помощи просят… Да вот никак капитан идет…

Сверху донесся звук тяжелых шагов.

На трапе показались ноги в литых резиновых сапогах с широкими, завернутыми в два приема голенищами, затем загорелые крупные руки, занятые кошелкой, свертками, коробкой, прижатыми к распахнутому на груди синему кителю. Наконец появился и весь капитан Сазанов, чуть выше среднего роста, коренастый. Из-под козырька надвинутой фуражки светились близко поставленные серые глаза.

— Смотрите, ребята, хорошие подарки купил? — весело сказал он, выкладывая покупки на стол— большую, радужно раскрашенную деревянную юлу, заводной автомобиль, три шерстяных костюмчика, три пары ботиночек разных размеров.

Рублев и Пестерев взялись рассматривать каждую вещь: ощупывали добротность ткани, разглядывали рисунок, потом начали пробовать игрушки.

— Григорьич, запиши, сколько я взял из кассы, — обратился капитан к Рублеву. — И пометь, на что.

— Ладно, помечу. Тут вот к вам пришли, — показал Рублев на прислонившегося к стойке геолога.

— Нечепорюк, начальник геологической партии, — представился гость. — Плохи дела, капитан. У нас в бухте Сомнения продукты кончились. Я уезжал оттуда, последняя банка тушенки на троих осталась. Порох кончился. Сейчас все здесь закупили, а доставить не на чем. Одна надежда на вас, капитан.

— Чего же сразу главного не сказал, что люди голодают? — возмутился Пестерев.

— Помолчи, Виталий! — одернул капитан и к Рублеву: — Ну как думаешь, парторг?

— Да как сказать, капитан? План мы перевыполнили… — нерешительно протянул Рублев.

— Короче, Григорьич!

— Да чего короче. Надо помочь — и все.

— Правильно! Виталий, позови-ка сюда помощника! — распорядился капитан.

Пестерев высунул в шахту трапа голову, крикнул:

— Товарищ штурман! Дабанов! К капитану!

По трапу скатился скуластый крепыш, широкоплечий, крупноголовый, в новой форменной фуражке, обтянутой целлофановым чехлом. Узнав, в чем дело, он без колебаний поддержал Рублева.

— Ладно, выручим! — заключил капитан и распорядился готовить судно к отходу. — Скоро выйдем.

Нечепорюк, помощник и матрос, один за другим, поднялись на палубу. В кубрике остались капитан и Рублев. Парторг зачем-то полез в рундук, а капитан разглядывал покупки, соображал, как бы успеть до отхода передать их в интернат, сыновьям.

— Дмитрий Иванович, если надо, берите хоть все деньги. Чего там… — как-то смущенно проговорил Рублев.

Капитан резко повернулся к нему. Его глаза, казалось, совсем сошлись у переносицы, на щеках играли желваки.

— Вот что, парторг. Прошу тебя, не лезь ты ко мне с этой жалостью, что ли…

— Ну зачем же так, Дмитрий Иванович, — развел руками Рублев. — Просто подумал: может, еще что захочешь купить ребятишкам.

— Хватит! Пошли наверх!

Оба геолога — начальник и техник, до этого стороживший продукты на берегу, — перетаскивали ящики и мешки на судно. Дабанов, коренастый помощник капитана, с Пестеревым укладывали их, закрепили кошельковую сеть, задраили люки трюмов.

Пестереву оставалось еще сбегать в магазин, забрать на рейс продуктов. С ним отправился и техник-геолог Серенко.

— Ух, и ресницы же у тебя, браток, как у девки! — бесцеремонно разглядывал Пестерев красивого техника: его большие голубые глаза, рельефно очерченные губы, слегка выпуклый лоб, на котором матово блестели темно-русые, гладко зачесанные назад волосы. — Тебе бы в кино, в артисты!

Тропинка юлила меж палаток Ветер раздувал парусиновые полы, открывая взорам прохожих картины неприхотливого быта сезонников. Поодаль тянулся ряд длинных навесов с огромными засольными чанами. Сейчас на берегу парням попадались только девушки. В неуклюжих брезентовых спецовках, в больших резиновых перчатках, они казались коренастыми, похожими друг на друга, отличаясь меж собой лишь пестрыми, кокетливо повязанными головными платками. Девушки ловко орудовали кувалдами возле огромных штабелей рогожных мешков с солью, разбивая слежавшуюся сероватую массу, хлопотали возле насосов и транспортеров, возле ящиков и бочек с готовой к засолке сельдью.

Сельдь! Ради нее сюда, на край земли, к ледовитому Берингову морю, приехали российские девчата — из Тамбова, Рязани, Орловщины и иных яблоневых мест. Одни — чтобы заработать щедрый, по рассказам, камчатский рубль; другие, влекомые романтикой дальних мест, — свет поглядеть; третьи — потому что вербовщик попался красноречивый, а четвертые — бог знает почему: куда люди, туда, мол, и я. Но как бы там ни было, а дело свое они делали хорошо, с задором.

Кое-кто из девушек, пробыв сезон, уезжал, а кто оставался на зиму: то ли мил-дружка находил, то ли работу по душе. А некоторым понравились северные надбавки: полгода прошло — десять процентов к зарплате накидывают. Есть расчет! Попадались и такие — вечные сезонники, и мужчины и женщины, — что каждый год приезжали, слоняясь в поисках какого-то особого счастья, знавшие все ходы и выходы, все выгодное и невыгодное, жившие ради рубля.

Стоявшая у транспортера с ножом в руках рослая щекастая девушка, заметив парней, заголосила:

Дура я, ах дура я, дура я проклятая.

У него четыре дуры, а я дура пятая…

— Учись самокритике, — кивнул Пестерев геологу и, скинув с головы кепку, направился к певунье. — Здравствуй, Мила! Ты что, в резчицы перешла?

— Здравствуй, — ответила Мила, тряхнув выбившимся из-под платка пышным, отливающим медью локоном. — Тут, Витя, на народе, веселей. Магазин все равно брошу.

— Ладно, бросай! А пока сообрази-ка нашему экипажу на пару суток. — И уже к Серенко — Знакомься, это наша рыбокомбинатская продавщица Милка Кочан.

Мила кинула быстрый, внимательный взгляд на Серенко и с подчеркнуто равнодушным видом пошла впереди парней, не спускавших с ее спины глаз.

Магазин размещался тоже в палатке, отличавшейся от других тем, что перед ней было аккуратное крыльцо, вымощенное темными, вверх донышками, бутылками из-под шампанского Мила скинула у входа спецовку, натянула чистый белый халат и, поглядывая на красивого незнакомца, принялась выкладывать на ящик, заменяющий прилавок, консервные банки, пачки сахара, сливочного масла.

Пестерев, уложив покупки в мешок, сказал геологу:

— Отвернись-ка, друг, на минутку, мы целоваться будем.

— И когда ты, Витенька, перебесишься? — улыбнулась Мила. — А хлеб-то, забыли? Какого вам: черного или белого?

— Белого, Милочка. У меня без тебя от черного черные мысли приходят. Сколько с нас? Десятки хватит?

— Не волнуйся, лишнего не возьму, — оборвала девушка.

— Видел? Характерец, а? — как бы за поддержкой обратился Пестерев к товарищу. В дверях обернулся, подмигнул: — Спасибо за все, Милочка! Дай бог твоему будущему мужу хорошую соседку…

Закончить фразу матрос не успел: выскочил за дверь, едва увернувшись от брошенной вслед консервной банки.