Неудача привела англичан в ярость. Взбешенные, они сожгли всю деревню, в том числе и хижину Маклая. В довершение увезли с собой оставшихся в живых молодых мужчин.
Хижину Маклая сожгли. А где же будет жить Маклай? Он вернется в Горенду и на месте своего дома увидит золу.
У туземцев Новой Гвинеи есть обычай: если сгорел чей-то дом, на пепелище уже ничего не строят. Говорят, в золу вселяется злой дух. Часто из-за пожаров покидают обжитые места целые деревни.
Но папуасы, знавшие Маклая, верили, что там, где бывал Маклай, злые духи прятались глубоко в землю и наверх больше не поднимались. Следы, оставленные Маклаем на земле, для злых духов были онимом (ядом). Деревня Горенду поэтому была построена заново на том же месте. Новую хижину сделали и для Маклая. На тот случай, если она ему не понравится, такие же хижины построили во всех деревнях Берега Маклая. Пусть Маклай выбирает себе самую лучшую.
Люди каждой деревни хотели, чтобы Маклай, вернувшись, поселился у них. И каждая деревня старалась построить хижину лучшую, чем у соседей.
Молва о хижинах Маклая постепенно распространилась по всему острову. Их начали строить даже те папуасы, которые самого Маклая никогда не видели и знали о нем лишь по рассказам других. То были уже рассказы-легенды. Человек, который в представлении папуасов умел зажечь воду, творил гром, мог укротить тангрин (землетрясение) и прогнать с земли злых духов, со временем стал как бы их верховным богом, а хижины, построенные для него сначала как жилища, превратились в дома-святилища.
На острове Амбоина я встречался с молодым немецким антропологом Гансом Брекманом. Он несколько раз бывал на Новой Гвинее и знал о ней много интересного, особенно о Западном Ириане, где ему пришлось провести в общей сложности около года, еще когда там хозяйничали голландцы. Он рассказал мне любопытную историю.
В деревне Дум-Мана на берегу залива Гелвинка голландцы построили протестантскую церковь. Чтобы привлечь к ней туземцев, у входа в храм им давали подарки: стеклянные бусы, лоскутки цветастой ткани и прочие безделушки. Приняв подарки, папуасы отбывали положенное время в церкви, молились, как их учил голландский священник, потом шли к хижине Мак лая и там молились уже по-своему, причем с гораздо большим усердием. Они «отмаливали грехи», просили у Маклая прощения за то, что ходили в священный дом тамо голанд. Они бы не нарушили верность Маклаю, но у тамо голанд столько красивых вещей!
В 1921 году все хижины Маклая в Западном Ириане голландцы сожгли. Но скоро они стали появляться снова. Их опять сожгли. И опять появились новые. Потом папуасы вместо сожженных бамбуковых хижин начали строить каменные.
Никогда раньше каменного строительства у папуасов не было. Первые здания из кирпича и камня на Новой Гвинее построили голландцы. Папуасы взяли с них пример, но своим строениям придавали форму бамбуковых хижин Маклая. И делали все исключительно из камня, чтобы дом нельзя было поджечь.
Наивные папуасы, очевидно, считали, что других способов уничтожать их дома-святилища у европейцев не найдется. Много раз им пришлось разочаровываться. Хижины Маклая по-прежнему разрушались не огнем, так взрывчаткой. Примириться с каким бы то ни было конкурентом голландская церковь упорно не желала. Но успеха в Западном Ириане она все равно не имела.
Конечно, папуасы не принимали религию голландцев не только потому, что были верны своему доброму богу Маклаю. Насаждая на острове протестантство и католицизм, европейцы от мирных средств перешли к насилию. Папуасам эта религия была чуждой: в белых священниках они видели своих врагов, которые приводили в деревни солдат, уничтожавших все, что было связано с местными культовыми обрядами. Может быть, именно поэтому вопреки насилию набожных цивилизаторов имя доброго Маклая среди папуасов становилось все более популярным. Шли годы, десятилетия, но оно не забывалось. И, несмотря ни на что, хижины Маклая на земле папуасов все-таки стоят. Теперь их меньше, чем было до 1921 года, намного меньше, но они есть. Одну из них мы и должны были увидеть в деревне Араль.
Нашими проводниками были два папуаса — старик и мальчик.
Тропа словно проколола зеленую массу джунглей. Расступившаяся внизу толща леса на высоте четырех-пяти метров смыкалась, образуя плотную крышу из листвы, ветвей и хаотичного сплетения лиан. Солнечные лучи сюда проникали, как слабый лунный свет. Было сумрачно, тихо и сыро. Из глубины чащи тянуло запахом прели. Непроницаемый, фантастически могущественный лик джунглей внушал трепетную робость.
Легким свистом старик дал знак остановиться. Вздрогнув, я оглянулся. Отогнув двумя растопыренными пальцами нижнюю губу, старик высовывал кончик языка и двигал им справа налево.
— Скоро будет развилка, сворачивать надо влево, — сказал Анди.
Подобную манеру указывать путь я видел впервые. Меня удивляло, что оба папуаса все время держались на почтительном расстоянии позади нас.
— У них так принято: проводник позади всегда, — ответил на мой вопрос Анди. — Если будешь стараться идти за ним, папуас решит, что ты ему не доверяешь или хочешь на него напасть.
Под ногами захлюпала вода. С хорошо проторенной тропы мы свернули в узкую, извилистую щель. Шли по болоту, протискиваясь между замшелыми черными стволами. Это были верхние (наземные) корни деревьев, комли которых висели в воздухе где-то над нами. Создавалось впечатление, словно все деревья имеют общие корни. Они врастали в землю то отдельными толстыми стволами, то пучками тонких прутьев. Навстречу им из земли поднимались упругие белесые побеги. Иногда эти побеги достигали в высоту нескольких метров, но по всей своей длине были одинакового диаметра. Не в состоянии пробиться к солнцу, они цеплялись вверху за сучья и, обессилев, спадали вниз, как жесткие седые космы. Анди сердито рубил их солдатским тесаком.
Я не заметил, куда пропал старик. От развилки с нами шел только мальчик. Анди сказал, что старик поспешил в деревню более коротким путем. Он должен предупредить жителей деревни о нашем прибытии.
Соблюдать обычай папуасских проводников мальчику, видно, надоело. Однажды догнав нас, он уже больше не отставал. Неуклюже переваливаясь на своих кривых ножках, старательно семенил рядом с Анди. Угольки его глаз восхищенно следили за тесаком. Анди дал ему потрогать лезвие. Осторожно коснувшись стали, мальчик зачарованно выдохнул:
— Но-жа…
С Анди мы разговаривали по-русски, и до меня не сразу дошло, что мальчик тоже сказал слово по-русски. Потом меня будто что-то подстегнуло. Я схватил мальчика за плечи, радостно тряс его и взахлеб требовал повторить название тесака. Малыш задрожал в испуге.
— Арен, арен, авар, арен! — вырываясь, лепетал он. — Нет, нет, не нужно!
Анди эта неожиданная сцена крайне удивила. На сказанное мальчиком слово он не обратил внимания. Мой застенчивый друг смотрел на меня, растерянно улыбаясь. Я говорил слишком взволнованно, и он не мог сообразить, что мне вдруг понадобилось от мальчика.
Я медленно, с придыханием сказал:
— Твой тесак он назвал «ножа», это по-русски. Я хочу, чтобы он повторил.
Я требовал невозможного. Ни Анди, ни меня перепуганный мальчик не понимал, хотя Анди говорил с ним на его родном языке. С горем пополам мы его немного успокоили, но свой «допрос» все же продолжали. Уж очень невероятным было услышать русское слово здесь, в этих диких джунглях, где из русских, наверно, никогда никто не бывал. Трижды посетив берега Новой Гвинеи, Миклухо-Маклай высаживался значительно восточнее или южнее, на берегу Папуа-Ковиай, за сотни километров отсюда.
Анди совал малышу тесак, поминутно спрашивая, что это такое.
— Хадга нангор (новое оружие), — жалобным голосом отвечал мальчик.
— А как оно называется?
— Хадга нангор.
— Да нет, как оно называется? Ты сказал «ножа», скажи, говорил?
— Хадга нангор.
Я начинал думать, что мне все почудилось. Но Анди уверял меня, что когда он воевал в партизанских отрядах Западного Ириана, то не раз слышал это слово от многих папуасов. Только ему не приходило в голову, что оно русское. Да, у папуасов Новой Гвинеи металлический нож действительно «ножа»… А мальчик упорно твердил другое.
