— Плохи наши дела, сэр, — доверительно сказал ему немногим позже Солодов, — Теперь можете считать меня своим союзником. А нашим счастливым соперником — этого юнца с махровыми ресницами — Серенко. Верочка, кажется, серьезно в него втюрилась. Так-то!
Сейнер качнуло. Вода хлынула к другому борту.
— Опять шевелимся. Чуешь, Матвеич? — почему-то шепотом спросил Кузнецов.
— Что ты? Я про персики думал, — опомнился геолог.
— Так вот люди и замерзают. Обязательно им что-нибудь хорошее чудится.
Глава 7
Они уже привыкли к холоду, не замечали ни тьмы, ни воды, ни голода. Им хотелось только одного — воздуха. Свежего, бодрящего, пропитанного йодистыми испарениями моря, соленого воздуха родной стихии. Его здесь так мало! В кубрике он спрессован и давит на головы многопудовой тяжестью, от чего даже слабый плеск отдается в ушах громом. Но тишины никто и не хотел, чтобы не остаться наедине с гнетущими мыслями.
Амелькот, которого в рейсе укачивало и он иногда подолгу не подавал даже голоса, вдруг разговорился:
— На летовье было так. Подгонят стадо к морю. На берегу ветер гнус отгоняет, олешкам спокойней. Я на олешка верхом и к морю, смотрю, как волны играют. Вернусь весь мокрый, дрожу. Чичине уже с чаутом ждет. До самой яранги по спине провожает. Больно моря боялась…
Никто не прерывал этот, казалось бы, нелепый сейчас рассказ Амелькота о детстве. Каждому виделся его родной край, где когда-то и он топал босыми ногами.
У Балзана Дабанова в глазах качалась степь. Он мчался на коне. Ветер парусил цветастую рубаху. По морю трав катились переливчатые волны. Тогда ему было девять лет. А в двадцать три:
— Из какого ты района, говоришь? Из Афинского? — Капитан Сазанов с веселым изумлением разглядывал скуластого меднолицего сезонника.
— Нет, из Асинского. Из Бурятии на Камчатку вербовался. С Байкала.
— Как же, знаю. Байкал проезжал, видел. Хорошая у тебя родина. Да если б ты был и из греческих Афин, то тоже не удивил бы. После войны на Курилы шхуну перегонял, в Пирее останавливались, в Афинском, так сказать, районе. — Капитан испытующе поглядел на новичка, протянул руку: — Добро! Будем вместе рыбачить.
Так три года назад Балзан Дабанов начал на «Боевом» морскую службу. Ловил сельдь, камбалу, треску. Сейнер кружил по разводьям, между ледяными полями Олюторского залива, штормовал в проливе Литке. И в самые трудные минуты матрос Дабанов оставался точным, находчивым, исполнительным.
— Из тебя славный моряк получится, степняк ты афинский, — басил Сазанов, через год подписывая Балзану рекомендацию в Петропавловскую школу плавсостава. — Только, чур, после учения возвращаться к нам на «Боевой».
Всего десять месяцев назад Дабанов получил звание штурмана малого плавания, надел форменную фуражку, и вот случилась беда.
«Не справился я. Не мог помочь капитану», — думал Дабанов, прислушиваясь к тяжелому дыханию Сазанова.
Никого не осуждал капитан.
Перебирая в памяти все сделанное командой для сохранения застигнутого штормом суденышка, Сазанов не раз мысленно вновь поднимался в ходовую рубку, чтобы предотвратить уже происшедшее. Решение, принятое им, было правильным и по существу единственным. Если его можно в чем обвинять, то лишь в том, что отправился в не предусмотренный рыбным планом рейс. Но он пошел, чтобы помочь голодающим. Нет, капитан не боялся ответственности.
Была еще одна мысль, назойливо сверлившая мозг. Поверят ли там, в инспекции, что он не был пьян? Ведь в эдакий штормягу трезвый не поведет судно, которому инспекцией определено плавать при волнении до семи баллов. Такое мог сделать только сумасшедший или пьяный… К черту эти мысли! Надо думать о другом: как выбраться из подводной ловушки? Продолжать ждать, когда их обнаружат? Без воздуха, в ледяной воде можно продержаться не более полутора суток. Другой вариант тот, что предлагал Пестерев: попытаться вынырнуть из сейнера и вплавь добираться до берега. Такое по силам только очень хорошему, натренированному пловцу. А как быть с теми, кто в машинном? Но раздумывать, ждать еще — значит обрекать всех. Надо снова держать совет. Капитан представил себе каждого, кому какое решение пришлось бы больше но душе. И вдруг снова давящая боль, расходясь от сердца, опоясала грудь, обхватила железным обручем, мешала вздохнуть.
«За всех подумал Сазанов, всем роли расписал, а сам ни на что не годен. Балласт». — Капитан подвигал спиной, пытаясь ощутить ребра наружного настила койки, чтобы искусственно заглушить тупую боль в сердце. А из сырого кромешного мрака наплывало забытье, обволакивая холодной слизью тело, мозг, волю.
— Ха-ха-ха! — внезапно раздался смех.
Все встрепенулись. Капитан узнал голос Пестерева.
— Виталий, что ты? — И про себя подумал: «Неужели свихнулся?»
— Да вспомнил, как однажды дома, в Мартынове, мы с ребятами начудили. Вот смеху было, — отозвался Пестерев. — Возвращались мы как-то раз ночью с гулянки, видим, бревна лежат. Сосед привез, решил дом строить. Нудный был человечина! Вот мы ему и «помогли». Чуть свет барабанят люди нашему соседу: «Ты что, спятил, что ли, улицу перегородил!» Вскочил тот с постели, сунулся в окно и обмер: весь-то лес раскатан поперек улицы и поставлен в козлы, как забор, — не пройдешь, не проедешь. А это мы постарались, — снова закатился смехом Пестерев.
— Поперек улицы? Ну и ну! — вторил Пестереву тенористый смешок Дабанова. — В козлы…
Закашлялся Амелькот. Рублев повернулся в его сторону. Плеснула вода. Этот звук оборвал внезапное веселье. Слышалось хриплое дыхание.
«Молодчина, Витька! Нарочно рассказал, людей взбодрить», — подумал Рублев и спокойно спросил: — Мартынове, это где, Витя?
— В Алтайском крае, — ответил Пестерев.
— Выходит, у нас команда подобралась целиком сибирская, — словно узнав об этом в первый раз, удивился Рублев. — Ловко! И все сюда, на Тихий океан, подались.
— Чтобы поехать сюда, я после службы у матери разрешение спрашивал, — продолжил Пестерев, — Старший я. Большак должен заменять в семье отца.
— А отец? — снова, будто позабыв о давно известном, спросил Рублев.
— Пропал без вести. В сорок первом.
— В сорок первом, ох, много пропало без вести, — подтвердил Рублев, — Трудное было время. А выстояли. Наш народ крепкий. Любое испытание выдержит.
Парторг Рублев знал, что говорить в тяжелую минуту. И хотя разговор, начатый им, на этом и оборвался, но он продолжился в мыслях каждого.
— Ну вот, ребята, — решительно проговорил капитан. — Под водой мы уже несколько часов. Нас, конечно, будут искать, а может, уже и ищут, но надо и нам самим что-то предпринимать. По времени сейчас должен начаться отлив. Пожалуй, самая пора попробовать выбраться своими силами.
— Говорили, лагерь геологов на самом берегу, — отозвался Рублев.
— Вот бы добраться до них кому-нибудь из нас.
Все поняли, куда клонил капитан. Кому-то надо пойти в разведку. Только как вырваться из затопленного судна? Единственный выход — нырять вниз, в рубку. Из нее надо суметь попасть в наружную дверь и потом уже вынырнуть через водяную толщу на поверхность. А что ждет там? Шторм? Хищная косатка?
Пестерев чувствовал шум в голове, покалывало сердце. Ему, бывшему подводнику, такое ощущение знакомо: содержание углекислоты в воздухе выше нормы. Норма — полпроцента. А сколько сейчас? Наберется этих процентов шесть-семь — и конец.
— Товарищ капитан, разрешите я попробую, — сказал он. — Лучше меня в части никто не плавал. И через торпедный аппарат приходилось выходить. — Матрос размял закоченевшие руки и, подняв их над головой, потер ладонь о ладонь.
— А может, мне? Я тоже служил на флоте, — перебил Рублев.
— Тебе, Макар Григорьевич, надо побыть тут, — мягко возразил капитан.
