Дыхания не хватало, жар разрывал тело, пот струился ручьём. Остановившись, чтобы перевести дух, Курт опустил малыша на землю. Уставшие руки гудели, автомат перетянул плечо, и теперь оно нещадно болело. Сбросив ненужную железяку, Курт, шипя и ругаясь, начал разминать сведённые мышцы. Лишь на мгновенье выпустив Ганса из виду, он услышал чавкающий звук. Забыв обо всём на свете, Курт кинулся вслед за ребёнком и угодил прямо в трясину.

– Ну что же ты, Ганс? Как же так? – барахтался немец в грязи, пытаясь нащупать мальчишку. Вот, что-то наконец-то нашарив, он крепко вцепился в находку пальцами и изо всех сил дёрнул вверх, не замечая, что сам погрузился по пояс.

 Раз, ещё раз, и, наконец, трясина нехотя выплюнула заляпанный склизкий платок, грязные кудри и чумазое сморщенное личико крохи. Малыш не дышал.

– Нет! Нет! Дыши, Ганс, слышишь? Дыши, мать твою! Ты не имеешь права сейчас умирать, солдат.

 Курт уже погрузился в мутную хлябь по самую грудь, но ребёнка вытянул. Что есть силы он бил того по щекам и истошно орал. Вот мальчонка дернулся и заревел, давясь и выплёвывая чёрную слизь.

– Папа! – ревел он и цеплялся за ворот пальто, а фашист толкал того прочь из трясины. И когда Курт уже погрузился по шею, не переставая отодвигать малыша, из-за дерева показались фигуры. Офицер жалобно застонал, но тут же расслабился, не признав в подошедших своих ошалевших солдат.

 Черноволосая женщина тут же кинулась к мальчику и, выхватив того, отступила назад. А косматый мужик подхватил автомат и нацелился в немца.

– Ну, что, фриц, теперь повоюем? – рявкнул он и выстрелил.

 Боли Курт не почувствовал. Лишь досаду, что всё закончилось так, и острое сожаление, что никогда не родить ему с Гретхен себе такого же славного Ганса. Ах, Гретхен, простишь ли ты когда-нибудь своего потерянного возлюбленного.

 Курт умирал, с простреленной шеей потихоньку увязая в трясине, и видел её. Свою дорогую, любимую женщину. Она склонилась над ним, протянув тонкие руки, и он потянулся в ответ. Как легко он подался к ней, как свободно и радостно стало смятённой душе. Она обняла его и засмеялась, наполняя любовью и нежностью растерянный разум немецкого офицера.

 Он и не знал, что всего лишь два дня назад Гретхен не успела в убежище и погибла в бомбёжке. Покинула этот бренный мир, зная, что он любит её и, где бы он ни был, всегда будет думать о ней.

 И он думал. Каждый раз, глядя на русских дородных баб, на их круглые щёки, он вспоминал свою тонкую и изящную Гретхен. В кружевном пеньюаре, под полной луной в его горячих объятиях.

 Вот только сейчас последняя мысль его угасающего сознания была не о ней. А о том, что он всё-таки спас своего белокурого Ганса.

***

 Назад шли молча. Он ни о чём её не спрашивал, а сама она ничего не собиралась рассказывать. Мальчишка, на глазах которого утоп в болоте странный немец, всю дорогу ревел и звал папу.

– Ну надо же, папа… – не выдержал Никодим и заглянул в чумазое личико.

– Деда, – тут же выпалил малыш и ухватил усмехнувшегося мужика за усы.

– Вот и внучок у тебя, Никодимушка, – подхватила Агафья.

– А как же звать тебя, внучек?

– Тебя как зовут, Солнышко? – утирая грязь с впалых щёчек, спросила Агафья и ткнула пальцем ребенку в грудь. Тот быстро принял игру и ткнул пальцем в себя.

– Мия, – и тем же пальцем ей в щёку, – мама.

– Вот и познакомились, – рассмеялась женщина, покосившись на Никодима. – Как тебе, деда?

– Мия – это Михаил, знамо, ну а ты…

– Мама, – тонким голоском повторил Миша и потянулся к Агафье.

 Та замерла, переводя взгляд то на одного, то на другого.

– Мама! – требовательно повторил ребёнок и всем телом бесстрашно подался вперёд. Та неловко отпрянула, глаза её заблестели, а перед мысленным взором встала кровавая лужа на юбке.

– Он был бы старше, – прошептала она, а голос предательски дрогнул.

 Одним стремительным шагом Никодим преодолел расстояние между ними и прижал дрожащую женщину к себе. Малыш тут же обхватил её шею ручонками, но остался сидеть у мужчины.

– Ты прости меня глупого, милая. Как бы я хотел повернуть время вспять, чтобы переиграть, переиначить судьбу нашу. Сколько лет я корил себя за малодушие и трусость. Сколько слёз, как вода, утекло. А сейчас. Посмотри. Твои Боги послали дитя тебе, после стольких лет, не противься. Хоть в твоих руках сосредоточие силы немереной, но в душе ты всё та же девчонка.

 Плечи Агафьи подрагивали от рыданий, но руки сами потянулись к мальчонке. Одной рукой обняла она сынка своего названного, а другой – вновь обретённое счастье.

– А коли бросишь опять? Откажешься?

– Да не в жисть. Вот те крест… – осёкся Никодим, улыбнувшись в усы. Так, обнявшись, они добрели и до топи. Той самой, где нужно ступать уже точно след в след.

 Немного похныкав, Мишутка притих в руках Никодима, а Агафья, примотав опять камень к клюке, смело двинулась в путь.

 Никодим пригляделся и замер. Ни островка, ни домишки, как и не бывало. А на том месте гордо возвышается над трясиной громоздкий гранитный булыжник, на котором, словно приклеенный, серебром светится ёлочный шарик.

– А где ж хата-то? Не видать что-то.

– Так и не увидишь, пока топь не пересечёшь. На то он и охорон, что глазом не видно.

– Эко невидаль, Агаш, а поведаешь?

– Что ж с тобой делать-то, расскажу как-нибудь. Коль не шутишь.

– С тобой пошутишь, ведьма! Да шучу, шучу, – торопливо затараторил мужик, заметив взметнувшуюся вверх клюку.

 И, разрядив сковавшее их напряжение, оба расслабились.

 Дом встретил их шумной вознёй, ахами, вздохами и слезами прощения. С виду приземистая, внутри хата являла собой огромное пространство, что приятно удивило сельчан. Однако все единодушно решили потихоньку отстраивать на островке домики.

 Сняв с крюка на потолке ёлочную игрушку, Агафья протянула его Никодиму.

– Вот, гляди, пока эта вещь находится в доме, ни пространство, ни время не властно над местом. Спадет морок с глаз лишь тогда, когда позволено будет хозяевами пересечь злую топь, – тот покрутил игрушку и так, и этак, но ничего странного не нашёл. Тогда женщина вынула из основания колпачок-рогатку и дала заглянуть тому внутрь.

 Отколотый кусочек сверкающего янтаря засверкал, ослепив непривычный глаз. Никодим неловко отпрянул, закрывая лицо широкой ладонью.

– Ну, баба… Я хочу знать всё.

 А уже ночью, когда спасённые мирно сопели на разостланных одеялах, а бархатную глубину неба усыпали яркие звёзды, Агафья ему поведала всё. Не таясь, не отнекиваясь, со слезами обиды и болью. Прижимаясь всем телом к мужицкой груди и вдыхая давно позабытый аромат первобытного счастья.

 В свою очередь и он рассказал ей про свою жизнь.

 Вдоволь наплакавшись и повинившись, не в силах сдержать больше жадный зов плоти, два обнажённых тела сплелись в жарком танце любви под розовыми лучами ночного светила.

 А наутро все проснулись седыми, как лунь. Так забрал свою дань с людей странный янтарь.

 Операция же, все-таки проведенная фашистами на Урале, в феврале 1944 года, едва только начавшись, провалилась с оглушительным треском.

 А осиротевший сызмальства маленький Мишка, взращённый невзгодами военного времени в сокрытом болотном углу. Вытянулся ясным соколом, и покинув селение, нашёл своё место за высокой бетонкой закрытого города – Североуральск-19.

 Две дёрганые тени, сплёвывая и матерясь, двигались к угловатой заброшке, избегая освещённых участков. Удручённо согнувшись под тяжестью ноши, они нервно озирались по сторонам. Кто же мог подумать, что малахольный окочурится так быстро? С виду казался выносливым, а с пузыря так поплыл. Зачем им такой гемор на свои задницы? Скинуть его по-тихому, и дело с концом.