А потом понеслось…

 Тяжело захворала Маланья, да и отдала Богу душу, не дожив до следующего полнолуния. Косо сельчане стали смотреть на Агафью. Ну а той хоть бы хны. Ходит по селу лебёдушкой чернобровой. Изредка лишь нет-нет и обдаст вдовца жарким взглядом, но большего не дозволяет, да к себе не подпускает никого. Всё одна да одна. С каменюкой жёлтым всё носится, да спросишь, ни в жисть не покажет. Стали шептаться о ней люди. То Клавка на неё буркнула, а на завтра её бурёнка дубу дала. Или мужик лапищи к ней протянет, да так и сляжет на следующий день хромой да хворый. Справедливо сказать, немало и хорошего от неё люди видели. То младенца поможет принять. То девчонке на суженого погадает, да так, что как по писанному всё исполнится.

 Стал бояться Агафью неотёсанный люд. Не понимая её ворожбы, на дьявольщину грешить начали. Так и пришли однажды к её хате с факелами наизготове. Гнать ведьму с села, подобру-поздорову, да гнездо ведьмовское спалить.

 Видела всю честную компанию из окна девка, да успела сбежать. Вывел её, уставшую и оборванную, янтарь к домику на болотах, да так и осела Агафья там. Деревенские прознали про то, но вместо того, чтобы дальше гнать ведьму прочь, они тайком друг от друга стали снедь ей таскать да одежду, за помощью хаживать. Да грехи свои тяжкие перед девкой замаливать. Только один Никодим не ходил. Как желала вдовца девка, как звала ночами лунными шепотком при открытом окне, да так и не дождалась, не дозвалась.

 И вот теперь настало чёрное время, Агафья сама в деревню пришла. Всё такая же стройная да красивая. С длинными косами цвета воронова крыла да пухлыми коралловыми губами, которые так любил целовать Никодим. Только глаза её изумрудные поменяли свой цвет на янтарный. Словно пламя души непокорное взвилось в них и не спешит опадать.

 Еле сдержал Никодим первый порыв души своей. Кинуться в ножки ей стройные да молить слёзно прощение. Удержала его лишь смешливая русая девка. Юркая птичка Беляночка. Дочерь родимая да единственная. А теперь вот она! В душе верно хранимая. Грохотом в сердце воспетая. Ничейная желанная женщина. Жаром обдало тело и чресла вдовца, давно не помнящего нежных ласк. В ушах зашумела, забухала бурлящая кровь. А он шёл за ней шаг в шаг, хмуро понурив кудлатую голову, и клял себя за проклятую трусость. Только сейчас он осознал в полной мере, что любил её всю свою жизнь. Ждал и лелеял мечту о чувственной встрече. Не давал себе в ожидании совсем упасть духом. Хотя пасть духом нормально. Главное – суметь снова обрести себя. А сделать это можно только, если понять случившееся, смириться с ним и принять.

 Он осознал всё и принял.

 Его любовь к ней напоминала океан. Такая же безбрежная и необъятная. Даже когда на поверхности бушевала масса страстей, в глубине души, под толщей чувств она всё так же оставалась непоколебимой. И чем сильнее хотел позабыть Агафью, тем глубже он погружался в эту отвергнутую нечаянно любовь и тем плотнее она стискивала его своими тёплыми водами, будто лаская в объятиях.

 Болото закончилось неожиданно. И Агафья шустро юркнула за стволы. Поднажал и вдовец, боясь потерять ту из виду. Без неё назад не попасть. Да и не время сейчас отставать. В лесу бродит безжалостный враг.

***

 Лес жил своей жизнью. Трещали птицы, вороша зелёный покров высоких пихт. Где-то вдалеке ухал филин, отбивал дробь пёстрый дятел. Запах мокрой хвои будоражил чувственность, сводил сума, завораживал. Крякнул Никодим, замялся и принялся дергать себя за ус, все сильнее нервничая.

 Обернулась Агафья на обидчика своего долгожданного, и сердце предательски сжалось. В памяти всплыли моменты экстаза, когда, качаясь на волнах эйфории, она всецело отдавалась крепким рукам. Глаза женщины влажно блеснули. Истаяла уж давно обида в душе, рассыпалась в прах, ушла в небытие. Лишь страсть и желание не хотели покидать её сердце, с каждым годом укореняясь всё прочнее и глубже. Сколько раз она мечтала взглянуть в его синие очи, ощутить пряный вкус его губ, упасть в его ласковые объятия.

– Как же долго ты шёл, Никодим, – прошептала Агафья, не поднимая на него глаз.

– Да ты что, баба, рехнулась. Я же шаг в шаг за тобой…

– Да не о том я сейчас, – подняла она взор, и его окатило волной понимания.

– Агафья, – шагнул он к ней, не веря себе. Шутит ли? Издевается? – Смею ли я…

– Смеешь ли? – усмехнулась Агафья печально и прижала мужчину к шершавому стволу. – Тогда ты не спрашивал… – прильнула она к его напряженному телу.

– Тогда я был молод и глуп.

– А сейчас?

– А сейчас виноват и покорен.

– Хочешь ли?

– Безумно…

– Любишь ли?

– Безмерно. Но простишь ли меня?

– Попытайся…

 Слов больше не требовалось, и забывшие ласку уста слились в сказочном поцелуе.

 Миг откровения был грубо прерван громким треском сминаемых сучьев. Агафья отпрянула, неохотно отпуская внезапное долгожданное счастье, и торопливо сунула руку за пазуху.

 Непонимающим взглядом осоловелых глаз смотрел на неё Никодим, а чресла его сводили сладкие муки.

– Не время сейчас, Никодим. Приди же в себя, – придвинувшись ближе, шепнула Агафья. – Ты стой и смотри, я сама всё.

 Тот оторопело кивнул.

– Как же близко они подобрались… – застонала Агафья любимому в ухо.

 В ту же секунду из-за кряжистого ствола кедровой сосны вывалились в просвет деревьев пять высоких фигур с автоматами наперевес и одна в офицерской фуражке с дитём на руках. Никодима пронзил острый страх, и скрутило живот. О чем они думали, куда шли? С голыми руками на фашистский вооружённый отряд? Однако Агафья молчала и улыбалась. Глаза её горели янтарным огнём, а пальцы сжимали знакомый кристалл.

– Живой, кроха. Держись, малыш, мы тебя вызволим, – едва слышно выдохнула она.

 Диву давался мужик, не сводя глаз с Агафьи, а та смежила веки и, прижав разгорающийся камень к груди, зашептала:

– Войди в душу мою, свет истинный неукротимый.

Не позволь врагам лютым топтать землю кровную.

Вознесись над деревьями силой незримой.

Простри длань свою надо мной птицей вольною.

Пусть над миром кровавый дождь из слёз пройдёт,

А враг пришлый сам себя убивать начнёт.

Только того, кто счастье в руках несёт,

Несокрушимый приказ мой стороной обойдёт.

 Сказала и застыла недвижимой соляной статуей, лишь сжатые в узкую линию губы и подрагивание длинных ресниц выдавали её напряжение.

 А по земле пополз жёлтый туман. Немцы застыли, заозирались, тараторя на своём тарабарском. Офицер что-то рявкнул им, но они воспротивились и, вскинув оружие, закружили вокруг.

***

– Гер капитан, осторожнее. Они тут повсюду! – паниковали солдаты, водя по сторонам автоматами.

– Вы ополоумели, что ли? Тут нет никого, кроме нас!

– В сторону, капитан… – отчаянно заголосил ближайший и с разворота пустил очередь прямо в живот сослуживца.

 Мальчишка вскрикнул и заревел. Прижав к себе малыша, Курт кинулся к дереву и вжался спиной в широкий ствол.

– Да, – прошептал он на ушко мальчонке, пытаясь того успокоить. – Никогда б не подумал, что буду так прятаться от своих же. Да не реви, не реви, ты же мужчина, – повторял он, бездумно наблюдая за тем, как сам себя истребляет его хвалёный отряд. Справедливо рассудив, что у солдат от постоянного напряжения всерьёз поехала крыша, Курт отлепился от дерева и, опасливо озираясь, покинул убежище. Чем дальше бежал немецкий офицер от звуков стрельбы, тем беспокойнее становилось у него на душе. Что теперь делать в бескрайней тайге, в самом тылу врага одному, да ещё и с ребёнком? Куда бежать от своих же ополоумевших подчинённых?