— Посмотрим, — сказала Тирза. — Мы посмотрим.

Отец и дочь уставились на супругу Хофмейстера. Она в данный момент пребывала где-то в совершенно другом мире.

В том самом, где страсть и легкое опьянение игриво идут рука об руку.

— Ты знаешь этого мальчика? — спросил Хофмейстер.

Его дочь кивнула.

— Папа, — сказала она, — тебе не кажется, что вечеринка закончилась? Все прошло. Нужно отправить людей по домам.

— Да, ты права. Отправить по домам.

Праздник прощания со школой младшей дочери Йоргена Хофмейстера завершился. В каком-то смысле это было облегчением.

Он включил везде свет, сделал музыку тише и стал собирать стаканы. Одежда прилипала к телу, волосы липли к голове, пальцы липли к стеклу.

— Алё, Йорген! — крикнула его супруга. — Это вообще зачем, такая иллюминация?

Он подошел к ней со стопкой из трех составленных друг в друга пивных стаканов. Она не была раздетой, как только что, когда изображала Долли Партон, но по ее виду было понятно, что оделась она совсем недавно.

— Праздник закончился, — сообщил ей Хофмейстер четко и ясно. — Конец. Все закончилось.

Он посмотрел на мальчика, который однажды оставался у них на ужин. Мальчик с коротким именем, которое он опять позабыл. Один слог.

Один из тех мальчиков, о которых Тирза говорила: «Он останется сегодня с нами ужинать». Но может, он тогда неправильно все понимал. Что именно означало «останется ужинать»? Вероятно, в мире Тирзы «остаться ужинать» на самом деле значило больше, чем просто ужин. Господи, а что сейчас вообще значит «остаться на ужин»?

— Молодой человек, — сказал он, — будьте любезны попрощаться с моей супругой. Праздник удался. Но все уже закончилось.

— К чему этот официальный тон, Йорген? Я тебя умоляю! Как будто ты живешь вообще в другом времени. И если он захочет еще остаться, то он останется. Это, между прочим, и мой дом!

Он медленно покачал головой:

— Нет. Больше не твой. Твой дом — на лодке. А если твоя лодка уплыла, то я ничем не могу тебе помочь. Но этот дом — не твой дом. Ты тут просто в гостях.

Пока он говорил это, он отчетливо вспомнил все те долгие вечера, когда он сидел и отчаянно ждал свою супругу, он даже вспомнил, как любил ее, он любил ее в самом начале, и эти воспоминания рвали ему душу. Они отнимали у него силы, делали его хлипким, текучим. Он стал таким же жидким, как весь итальянский гевюрцтраминер, вместе взятый. Он смотрел на нее, и ему вдруг захотелось на минутку, всего на мгновение прикоснуться к ней. К тому, что от нее осталось. К развалинам. Он так хорошо ее знал, и в этом как раз и была проблема. Супруга Хофмейстера была самыми знакомыми развалинами, которые он видел в своей жизни. И в них он узнавал и свою жизнь.

Мальчишка ничего не сказал. Он был слишком пьян, чтобы посмотреть на Хофмейстера презрительно или хотя бы испуганно. Как будто похмелье, которое обычно наступает на следующее утро, обрушилось на него уже сейчас. Он направился к выходу, даже не попрощавшись. Как будто уже совершенно забыл, чем занимался две минуты назад.

Хофмейстер услышал, как открылась входная дверь. Тирза провожала последних гостей.

— Что, не могла удержаться? — спросил Хофмейстер. — Непременно нужно было втягивать других людей в нашу игру?

Его супруга вытерла губы. Тушь у нее размазалась, но это не выглядело безобразно. Даже при ярком свете.

Те, кто ее не знал, вряд ли решили бы, что тут что-то кроется, тот, у кого не было с ней совместного прошлого, видел бы сейчас совсем другое.

— Какую игру? — спросила она. — Какую еще игру, Йорген? О чем это ты? Да все вокруг одна сплошная игра, а когда все игра, то никакой игры уже и нет. А в нашу с тобой игру мы не играем уже сто лет. Так что у тебя какая-то сильно устаревшая информация.

Сквозняк. Где-то в доме была открыта дверь.

— А давай… — сказал он. — А давай притворимся, как раньше? Как будто наша гостиная — это парк Вондела, и сейчас ночь, повсюду ночь, а я — дикий зверь. Зверь, который тебя разорвет, набросится на тебя, дай мне побыть зверем.

— Нет! закричала она. — Прекрати! Ты что, до сих пор так и не понял? Ты вообще ничего не понимаешь? — Она схватила его за лацканы пиджака и начала трясти изо всех своих сил. Он чуть не уронил стаканы. — Мы больше не играем, как будто мы сломаны, потому что мы сломаны, Йорген! Сколько можно тебе повторять, чтобы ты наконец понял? Я вернулась сюда только потому, что мне больше некуда деться. Я никому не нужна, Йорген. Никто меня больше не захотел. Понимаешь ты или нет? До тебя до сих пор не дошло?

Она отпустила его, а он забормотал:

— Нет-нет, я не понимаю.

Как будто ему позвонили и сообщили какую-то странную новость.

Потом он развернулся и пошел на кухню. На диване сидели еще два последних оставшихся ребенка, они, похоже, заснули. Входная дверь была открыта, он слышал с улицы голос Тирзы.

Он быстро налил себе бокал вина и вышел в сад. Факелы погасли. Он решил, что уберет их завтра. Только свет в сарае все еще горел.

Хофмейстер хотел его выключить и тут заметил, что на ведре все еще сидит Эстер, но хотя бы уже в нормально надетых штанах.

Он посмотрел на нее, но теперь не как любовник, а как хозяин дома. Отец успешно сдавшей экзамены подруги. Вежливый и заботливый отец.

— Праздник закончился, — сообщил он. — Все разошлись. Тебе тоже лучше уйти.

Она улыбнулась ему в ответ. Нагло, вот как она на него смотрела. Как будто она была выше его, намного выше этого старого человека, который до сих пор так и не смог найти общий язык с собственным телом и, пожалуй, не смог найти общий язык ни с чем и ни с кем в своей жизни.

Он не знал, как объяснить ей свои поступки, а ему очень хотелось это сделать. Даже сейчас, среди ночи, он искал объяснения, переходящие в извинения и комплименты. Человек, который признает свою вину, это человек, который пытается выставить в выгодном свете собственные недостатки.

— Можете вызвать мне такси?

— Куда тебе нужно?

— Амстелфейн.

— Амстелфейн. — Он повторил это слово, будто она сказала: «На Марс».

Он пошел на кухню и вызвал такси.

Входная дверь все еще была открыта. Тирза говорила с кем-то на улице. Как раньше. Когда она провожала друзей, и тогда они еще часами болтали на пороге, даже если было холодно или моросил дождь.

— Йорген, — донеслось до него. — Йорген!

Резкий и одновременно хриплый голос его супруги.

Она тащила на кухню стаканы, тарелки и пустые бутылки. В молодости, когда она действительно была еще молодой, она подрабатывала официанткой.

Она открыла помойное ведро, и в него полетели остатки сашими, так и не съеденные сардины, смятые окурки.

— Я их отвезу, — сказал он ей. — Тирзу и ее… и ее друга.

— Куда?

— В аэропорт во Франкфурте. Вместе же веселее. Побудем на выходных в Бетюве. Мне все равно нужно туда съездить.

Она кивнула, хотя ему показалось, что она его даже не слушала.

— Остальное доделаем завтра, — сказала она. — Завтра придет домработница. Попросим ее задержаться подольше. Раньше ведь она оставалась. Без проблем.

Он открыл последнюю бутылку итальянского гевюрцтраминера.

— Ты еще надолго останешься? — спросил он.

— В каком смысле? На кухне? Или в этом доме?

— Здесь. Да, в этом доме. Мне бы очень хотелось знать.

Она пожала плечами.

— Не знаю, — сказала она. — Я же тебе уже говорила: мне некуда идти. Куда мне, по-твоему, идти? Тут мы с тобой похожи, Йорген. Нам обоим некуда деться.

Она взяла его руку, теплую и немного влажную. Он помнил, что они больше не играли, что они сломаны. Они сломаны, хотя он понятия не имел, что это вообще значит. Как будто он когда-то был другим?

— Так и есть, — сказала она.

Но он не знал как. Он все еще не знал что и как.

— Если хочешь, — продолжила она, — если у тебя нет другой женщины, я могу медленно снять перед тобой одежду. А ты будешь смотреть, если хочешь. В качестве благодарности за кров и стол.