— Она меня соблазнила, — сказал он снова и вспомнил, какой мокрой она была там, такой мокрой. Он хотел рассказать это Тирзе, он хотел сказать: «Тирза, моя дорогая Тирза, Эстер была такая мокрая, там, между ног», но он сдержался и сказал только: — Она была…

Он отшатнулся от дерева и сделал пару шагов к своей младшей дочери.

— Не прикасайся ко мне! — завизжала она. — Уходи!

Он остановился. Ему бы сейчас очень помог стаканчик гевюрцтраминера из Италии.

— Я не прикасаюсь к тебе, Тирза, — сказал он. — Я просто… Я просто… Я же еще мужчина. Я ничего не могу поделать, но я же еще мужчина.

Она закрыла глаза руками.

— Ты не мужчина, папа, — сказала она. — Ты мерзкий тип. Вот кто ты. Как я теперь смогу на тебя смотреть? Как я смогу к тебе прикоснуться? Как я смогу теперь думать о тебе как о моем отце? — И она опять закричала: — Уйди отсюда! Уходи!

С чего Тирзе вдруг нужно было вести себя так грубо и дерзко? Раньше такое позволяла себе только Иби.

Он протянул к ней руки.

— Но таковы мужчины, Тирза, — тихо сказал он. — Они такие. Тут ничего не поделаешь. Я не знаю ни одного, кто не был бы грязным. Мужчины грязные по природе.

— Уйди, — прошептала она. — Просто уйди, папа. Пожалуйста, уходи. Я знаю, потом все будет хорошо, все наладится. Но сейчас просто уйди.

Он остался в полной растерянности в нескольких сантиметрах от своей младшей дочери. Ему хотелось броситься ей в ноги.

— Давай вместе вернемся на праздник, — тихо попросил он. — Пойдем туда вместе, Тирза. Это же так здорово, это в честь твоих успехов, в честь последних экзаменов. Я буду жарить сардинки, как будто ничего не случилось. А ничего ведь и не случилось.

— Уходи, — прошептала она.

Он еще постоял рядом с ней, а потом медленно пошел в сторону сарая. Спокойная, легкая грусть, которая только что благодаря Эстер на несколько минут превратилась в безудержное счастье, сейчас перешла во что-то явно не спокойное и легкое, а пылающее и режущее, как венерическая болезнь, неспокойное, как вулкан, смертельное, как землетрясение.

В сарае горел свет.

Джинсы Эстер все еще болтались у нее на щиколотках. Но она сама сидела. На ведре.

Хофмейстер остановился в дверном проеме и посмотрел на девочку на ведре.

— Все в порядке? — спросил он.

— Я писаю, — сообщила она.

Только сейчас он заметил, что ведро уже не перевернуто. И почувствовал запах мочи. Он опять остро почувствовал все запахи.

Он развернулся и быстро пошел прочь. Быстро, как только мог, не шатаясь и не падая. В этот сарай ему больше не хотелось.

На кухне он налил себе полный бокал вина. Пару секунд он не думал ни о чем, а просто ощущал винный вкус.

После этого он скорее автоматически, а не потому, что в этом была необходимость, достал из холодильника последнее блюдо с сашими.

Когда он зашел в гостиную, оказалось, что его супруга взобралась на стол. Лампочки над ним были притушены еще сильнее. Вокруг нее столпились дети. Она делала вид, что поет под песню Долли Партон. Ну разумеется, под чью же еще. Она была ее кумиром.

Одна из ее грудей была ничем не прикрыта и очень хорошо видна.

Она изображала пение и стаскивала с себя по очереди предметы одежды, которые одолжила у старшей дочери.

В углу гостиной стоял Мохаммед Атта. Им занималась Иби.

«Джолин, Джолин, Джолин», — пела Долли Партон, и Хофмейстера передернуло от ее голоса.

Он не хотел никакой Долли Партон и никаких сентиментальных выкрутасов матери своих детей.

— Слезь оттуда! — крикнул он.

Но она его не услышала. Его никто не услышал. Музыка была слишком громкой, свет слишком тусклым, а его супруга извивалась и вытанцовывала так, будто от этого зависела ее жизнь. «But I can easily understand how you could easily take my man, but you don’t know what he means to me, Jolene»^[6].

Они были в восторге, эти дети. Супруга Хофмейстера с танцами на столе. Для них она была прекраснее и аппетитнее, чем все его суши, сашими и сардины, вместе взятые. Они подбадривали ее. Они кричали ей, чтобы она танцевала еще, снимала с себя еще больше, хотя она и так сняла уже почти все. Слишком много. Даже джинсовую юбчонку Иби.

Их собственные родители вряд ли устраивали для них подобные шоу. Супруга Хофмейстера стала гвоздем программы в этот вечер.

С блюдом в руке он отправился к себе в спальню. Поставил сашими на пол и сел на кровать. Подпер голову руками и снова почувствовал запах Эстер. Такой сильный запах. Как будто она сама была здесь.

Как Толстой в конце жизни отказался от искусства, так Хофмейстер думал о сексуальности: «Elite Kurzweil müßiger Menschen».

Спокойная, легкая грусть пахла хвойным лесом Южной Германии.

Но то, для чего Хофмейстер не мог найти слов, эта боль, — если уж нужно было подобрать слово, то пусть это будет боль, — эта боль пахла одноклассницей Тирзы.

Нет, она пахла самой Тирзой.

5

Хофмейстер неподвижно сидел на кровати в своей спальне. В своем доме как будто в тюрьме. Он слышал музыку, слышал, как хлопает входная дверь, голос Тирзы, голоса незнакомых людей. Гостей провожали по домам. Праздник заканчивался.

Он бы многое отдал сейчас за возможность выпить бокал гевюрцтраминера, но не решался спуститься на кухню. Ему нужно было отсидеться здесь, пока все не разойдутся.

Наверху раздался какой-то шум. Похоже, жильца тоже разбудили.

Хофмейстер не мог собраться с мыслями, бесконечными мыслями у себя в голове. Единственное, что он знал твердо, — никакой надежды не осталось. Он потерял Тирзу, он ее проиграл. Как азартный игрок, который никак не мог остановиться, он поставил на карту и потерял самое лучшее, самое прекрасное, что у него было, и ради чего? Чего он ожидал? Двойного выигрыша?

Ему показалось, что он сидит тут на кровати уже несколько дней. Половину жизни вот здесь, перед платяным шкафом. Человек, который боится выйти из собственной спальни.

В этот момент дверь вдруг открылась. Он повернул голову, думал, что это его супруга. Но это была Тирза. Его Тирза. Его царица солнца. Она остановилась и посмотрела на отца.

— Что ты делаешь? — спросила она.

Он посмотрел на свою дочь, он изучал ее, насколько еще был в состоянии.

— Жду, — сказал он.

— Чего ждешь?

Он пожал плечами.

— Все уже разошлись? — спросил он спустя несколько секунд тишины. Напряженной, неприятной тишины.

— Большинство — да. Несколько человек засиделись. Последние.

— И как? Ничего не оставили?

— Ты про что?

— Про закуски. Они все съели? Суши?

— Я не знаю, пап, честное слово, про суши я не знаю.

Она посмотрела по сторонам. Он сделал то же самое. Он увидел, что вещи его супруги снова захватили половину кровати, как будто она никогда и не исчезала. Его рубашки на спинке стула. Галстуки. Туфли его супруги. Босоножки.

— Папа, — позвала Тирза.

— Да, — ответил он, не поднимая глаз.

— Что теперь будет?

— Ты про что?

— Про тебя.

— Про меня? — Теперь он посмотрел на нее. — Но, Тирза, что это за вопрос?

— Что теперь будет с тобой? — повторила она очень четко.

Он покачал головой:

— Тебе не нужно об этом переживать. Что со мной будет. Тебе нужно заниматься своим будущим.

Тут он вспомнил, как сказал ей, когда она еще была больна: «У тебя все впереди, у тебя впереди все твое будущее». Как будто будущее было решающим аргументом, чтобы не заморить себя до смерти голодом.

Хофмейстер вспотел. Под мышками образовались мокрые пятна. Трудовой пот слишком затянувшейся ночи.

— Что на тебя нашло? — Голос его дочери звучал не осуждающе, а скорее изучающе. Почти с любопытством.

— Когда? Что такое на меня могло найти?

— С Эстер. Только что. Что… о чем ты вообще думал?

Он стал тереть руками щеки, губы, лоб. Он хотел что-то сказать, но в голову ничего не приходило. Тогда в нем говорил зверь, а звери говорят без слов. Язык зверей не нуждается в словах. Зверь кусает и лижет, выплевывает и разрывает плоть. Но говорить по-человечески — нет, это не для него.