— Он тебя использует.

— Я его тоже использую. Это и есть любовь. Использовать друг друга. С огромным уважением.

Это прозвучало так, будто она уже говорила эту фразу, или слышала от кого-то, или где-то прочитала.

— Я разбираюсь в людях, — сказал Хофмейстер. — Я пожил на свете побольше твоего, так что поверь мне: использовать — это не любить, а любить — не значит использовать, а он — Мохаммед Атта. И если не тот самый Мохаммед Атта с одиннадцатого сентября, то он его последователь, его потомок, его реинкарнация, его второе рождение, его заместитель…

Она махнула рукой, чтобы он замолчал, она перебила его:

— Значит, я люблю Мохаммеда Атту. И точка. Значит, и к этому тебе придется привыкнуть.

Он посмотрел на нее взглядом, полным непонимания, и еще раз вытер губы.

Она подошла к нему.

— Папа, пожалуйста, — сказала она, — не заставляй меня плакать сегодня.

Он взял ее за обе руки.

— Я не заставляю тебя плакать, я хочу отвести от тебя серьезную опасность. Я никогда не хотел, чтобы ты плакала. Не сейчас. И никогда.

— Но никакой опасности нет. Это все у тебя в голове.

— Еще как есть. Я ее ощущаю, я чувствую ее запах, я ее вижу.

Он отпустил ее руки, и она стала гладить его лицо, его щеки и подбородок.

— Пожарь нам еще сардинок, — попросила она. — Я люблю, когда ты жаришь сардинки. Как будто все еще как раньше.

— Конечно, Тирза. Я сейчас займусь сардинами. Скоро. Но пока… Я должен предупредить тебя. Я должен тебя защитить.

Она покачала головой:

— Не надо меня защищать, папа. Пожалуйста, не надо меня защищать.

Она вернулась на праздник. Он посмотрел ей вслед со стаканом в руке. Тирза изменилась. Он не мог этого отрицать. Его супруга была права. Но это случилось не вдруг. Все началось после ее болезни. Уже во время ее болезни, хоть он этого и не видел. Он столько всего не увидел. Он вспомнил все книги, которые купил, чтобы вылечить свою младшую дочь. Но когда стало ясно, что все исследования Хофмейстера в области расстройств пищевого поведения и сопутствующих заболеваний никак не помогают, Тирзу направили сразу к двум психологам. Второй из них захотел непременно пообщаться с ее родителями, и, как часто бывало в подобных случаях, Хофмейстер отправился на встречу один.

Психолог оказался строгим мужчиной, но и назвать неприветливым его было нельзя, так показалось Хофмейстеру. Он вел разговор исключительно в деловом ключе, что было странным для соцработника.

— Почему это случилось? Какая могла быть причина? — хотел знать Хофмейстер.

Он решил, что пришел на встречу не только для того, чтобы отвечать на вопросы, он собирался их задавать. Он даже положил во внутренний карман пиджака маленький блокнот, чтобы записывать то, что услышит. И сейчас он его достал.

— Причина не может быть одна, их всегда много. И причины в данный момент уже не самое важное. Состояние вашей дочери очень серьезное.

— Но… — Хофмейстер сидел в кресле и искал слова, а еще он искал надежду. Он пришел сюда услышать, что все будет хорошо, но именно этого так и не услышал. — Что мы делаем не так? Что я делаю не так?

Он уже держал наготове карандаш.

— Дело не в том, что вы делаете не так. Хотя в каждой семье, и в вашей в том числе, есть вещи, которые можно и нужно изменить и исправить.

Хофмейстер посмотрел на свои ботинки, а потом на обувь психолога.

— Но что она делает? — спросил Хофмейстер. — Вы же с ней говорили, так в чем же ее проблема? Что ею движет?

Пока он задавал вопрос, он все время качал головой, как будто не понимал, что же она делает с собой, как будто никто на свете не мог этого понять. Это было вне человеческого понимания, а значит, за пределами вселенной Хофмейстера.

— Хм, — вздохнул психолог, — двумя словами не опишешь, но она пытается получить контроль над своей жизнью, вернуть его себе. И ее болезнь — скорее средство в этой борьбе. Я думаю, вы должны именно так себе это представлять. Все дело в контроле.

— В контроле?

— Да, — кивнул психолог, — в контроле.

— Контроль, — повторил Хофмейстер, как будто ему назвали незнакомое слово на иностранном языке, значение которого он не знал, и именно так он себя сейчас и чувствовал. Он уже не знал, что такое «контроль». Он записал это слово в своем блокноте, не понимая, зачем это делает, и подчеркнул его несколько раз.

— И что я должен делать? Что я могу сделать? — спросил он, когда закончил записывать и подчеркивать.

— Поддерживать ее.

— Но я всегда ее поддерживаю.

— Видимо, недостаточно.

«Недостаточно» — эту возможность Хофмейстер пока не рассматривал. Он думал скорее, что поддерживает ее слишком много, но оказалось — недостаточно.

Они молча посидели напротив друг друга некоторое время, а потом психолог сказал:

— Ах, знаете, господин Хофмейстер, ведь расстройства пищевого поведения встречаются только у белых представителей среднего класса, больше ни у кого. Это типичное заболевание белого среднего класса.

Он сказал это так, будто этот факт должен был все объяснить, будто теперь все должно было стать ясно.

Но пока психолог вставал с кресла, Хофмейстер размышлял: а что же хотел сказать этот человек?

— Скажите, а может это быть связано с тем, спросил он, пока прятал блокнот во внутренний карман и надевал куртку, — может это иметь отношение к тому, что она сверхвысокоодаренная?

— Кто вам такое сказал? Кто говорит, что она одаренная?

Хофмейстер замахал руками. Этот вопрос его смутил.

— Все, — сказал он наконец. — Все и всегда это говорили. Все это говорят.

— Хм… — сказал психолог. — Хм…

На этом консультация закончилась.

«Странный человек, — решил Хофмейстер. — Не то чтобы невежливый, но какой-то скользкий». Пока он открывал велосипедный замок и размышлял об их разговоре, ему показалось, что это он сам: болезнь белого среднего класса — он, Йорген Хофмейстер собственной персоной.

В тот же день он увидел свое отражение в витрине, и ему снова пришла в голову эта же мысль. Вот идет болезнь белого среднего класса: Йорген Хофмейстер.

Это осознание было совершенно новым и всепоглощающим, но все же оно не смогло отвлечь Хофмейстера от того, чем он был занят все прошлые недели. Он стал покупать еще больше книг о расстройствах пищевого поведения и изучал их по вечерам, вооружившись карандашом и точилкой. Если и было какое-то решение, его можно было найти в книгах. А где же еще?

И пока он подчеркивал, ставил на полях крестики и учил отрывки наизусть, Тирза худела, ее вес уменьшался, приближаясь к критической отметке. Теперь речь уже шла о принудительном питании, госпитализации, врачебном наблюдении.

Когда однажды вечером супруга Хофмейстера ближе к полуночи вернулась домой, он сидел за столом, обложившись книгами, посвященными только одной теме. Он посмотрел на нее, на мать Тирзы, и сказал:

— Мы убиваем нашего ребенка.

Она села за стол, не снимая пальто, и закурила. Потом встала и налила себе выпить.

Болезнь Тирзы уничтожала не только саму Тирзу, с ее болезни началось уничтожение семьи Хофмейстера, и чем больше члены этой семьи сопротивлялись, тем быстрее приближался конец.

Она поставила стакан на стол и снова села. Шапку она тоже не сняла. На ней была шерстяная вязаная шапка.

— Мы? — спросила супруга. — Мы? Это твои слова? Мы? Нет, не мы. А ты. — И она показала на Хофмейстера пальцем.

Он захлопнул книгу, которую читал.

— Я? И почему это я, позволь тебя спросить? Я, по крайней мере, хоть что-то делаю. А что делаешь ты? Что ты вообще сделала?

Супруга глубоко затянулась.

— Ты, — выдохнула она. — Ты отравил этого ребенка. Ни на секунду ты не оставлял ее одну. У нее не было ни одной минуты покоя. Если ей не надо было на урок виолончели, ты тащил ее на плавание, если ей не надо было на плавание, ты читал ей фиг знает какую очередную книгу из великой русской классики, если ты ей не читал, то тащил ее с собой выбирать вино. Ты сломал ее, как пытался сломать Иби, но та, слава богу, оказалась посильнее, а вот Тирза не выдержала. Тирза верит каждому твоему слову, для нее ты — верховное божество, а ты и рад, ты этим и пользуешься, потому что наконец-то нашел хоть кого-то, для кого ты — бог.