В этот момент изо рта Хофмейстера вдруг вырвался крик, как будто охотничий рог в тумане. Короткий, но громкий, который могли бы услышать за милю.

Тирза выпрямилась. Хофмейстер, перепуганный собственным криком, тоже вскочил.

— Папа, что случилось? — спросила она. — Что с тобой?

Он испугался, что она увидит его слезы, и быстро прижал ее к себе. Он не мог ее отпустить, он целовал ее волосы, ее щеки, ее нос, губы, ее уши.

— Ничего, Тирза, — повторял он. — Ничего страшного. Мне вдруг почудилось. Вспомнил один кошмар. Ничего страшного. Все будет хорошо. Все хорошо.

Он распахнул двери в сад, вышел вместе с ней на улицу, в темноту, хотя было еще слишком холодно, чтобы выходить вечером без пальто, но он не хотел, чтобы она увидела его красные глаза.

— Значит, так я должна сделать, — сказала она, когда они остановились на траве. На мокрой траве.

— Да, так ты должна сделать, — ответил он, немного отвернувшись от нее к сараю, и стал смотреть на деревья и дома по улице Виллемспарквех.

— Но почему мальчики меня боятся?

Где-то на другой стороне улицы в одной из комнат выключили свет. Наверное, в детской. Книжку дочитали.

Все еще глядя в другую сторону, он сказал:

— Потому, что они считают тебя недоступной. Но как только они тебя сломают, они больше не будут тебя бояться.

Она встала на цыпочки и шепнула на ухо своему отцу:

— Я Тирза. И я очень тебя люблю.

3

Хофмейстер остановился у дивана, рядом с юфрау Фелдкамп, которая за весь вечер так и не пошевелилась. В очередной раз он спросил себя, где же Тирза и почему она до сих пор даже не позвонила. Она ведь такая ответственная, взрослая, она ведь и в самом деле больше не ребенок. Она была взрослее многих своих сверстников, так что у нее должна быть более чем веская причина для такого опоздания. А может, сейчас считается дурным тоном появляться вовремя на собственном празднике. Он уже не знал, что сейчас модно, а что нет, да честно говоря, он никогда в этом не разбирался.

Он мельком глянул на юфрау Фелдкамп. Она явно распробовала его «Кир-рояли», потому что приступила уже к пятому бокалу. Она улыбнулась Хофмейстеру, тот улыбнулся в ответ и гордо оглядел гостей, словно генерал — свои войска. Гостям не на что было пожаловаться. Он снова принял у каждого заказы и на всякий случай предупредил: «Пиво и вино вы можете сами взять на кухне». Никто не стоял с пустым стаканом. Никто этим вечером не будет чувствовать себя несчастным.

Иби все еще сидела рядом с юфрау Фелдкамп. Но больше ничего не говорила. Она просто сидела там, как часто делала раньше: отстраненно, замкнувшись в себе, как будто была уже где-то не здесь, как будто ее никогда здесь и не было, потому что она еще ребенком решила, что не хочет быть частью этой семьи, что она сюда не вписывается, она им не подходит. Может, сейчас она думала о своей гостинице, своем муже, молодом человеке, как бы она его ни называла, но в любом случае — о мужчине, о котором Хофмейстер предпочитал молчать. О некоторых вещах не говорят. С ними смиряются, но говорить о них — нет.

Юфрау Фелдкамп вдруг мельком, как будто ненароком коснулась руки Хофмейстера.

— Как красиво, — сказала она.

— Что, простите?

— Как они танцуют. Эти дети.

— Да, — кивнул Хофмейстер. — Очень красиво. — Хотя ему вовсе не хотелось смотреть на танцующую супругу. И уж точно не этим вечером. И не в окружении всех этих словно голодных детей.

Иби неожиданно встала и тоже начала танцевать, так буйно и разнузданно, как будто она была в джунглях, на какой-то поляне, где никто не мог ее видеть, где она была совершенно одна и не было смысла стесняться. Стыду всегда нужен кто-то еще. Ты стыдишься, потому что знаешь, что на тебя кто-то смотрит.

Было уже десять. Хофмейстер еще пару секунд смотрел на Иби, по-отцовски, с грустью и нежностью, хотя внутри у него вдруг отозвался какой-то беспочвенный страх. В своих детях Хофмейстер видел собственный страх, эти встречи с потомством заставляли его страх снова оживать, Хофмейстер узнавал в дочерях все то, что вырвалось из-под его контроля. Он считал, что слишком плохо и нерадиво подготовил их к жизни. Они обвиняли его безмолвно, его дети делали его тем, кем он был, а он был — ему нужно было это признать — совершенно невыносимым.

Кто-то сделал музыку погромче, его супруга обвила руками мальчишку, который пару раз у них ужинал. Хофмейстер так и не вспомнил, как же его звали. Он пошел на кухню и налил себе бокал вина.

Когда бокал опустел, он позвонил Тирзе. Опять автоответчик: «Привет, это Тирза. Меня сейчас нет. Пожалуйста, скажите мне что-нибудь хорошее».

— Милая, — сказал он. — Твой праздник в разгаре. Почти все собрались. Тебе правда нужно прийти. Праздник просто прекрасный.

В дверь позвонили. Но это снова была не Тирза. Вместо нее на пороге возникла госпожа Ван Делфен, ее бывшая классная руководительница. Он пару минут поговорил с ней на общие темы, о политике и романе бельгийского автора, о котором никогда не слышал.

Потом Хофмейстер отправился в сад.

Факелы еще горели. Как хорошо он придумал, это было так красиво.

Он зашел в сарай и привалился к поленнице между бензопилой и вилами. Он что-то сказал, но не смог разобрать собственные слова. Только через пару минут он понял, что повторяет заказ, который принял минут десять назад, и когда отнес его, когда убедил себя, что ничего не забыл и память у него по-прежнему работает, до него вдруг дошло, что он так и не понял, что же такое хедж-фонд. Учитель экономики не смог ему это объяснить. Никто не смог ему это объяснить. Хедж-фонд так и остался загадкой. Спустя почти три года после исчезновения его хедж-фонда он все еще не знал, а что же вообще исчезло.

Обеими руками он потер свои свежевыбритые щеки. Вспомнил, как супруга сказала ему: «Перепихнуться», когда он спросил у нее: «Чего же ты хочешь, в конце-то концов, гости вот-вот придут». Он подумал о балконных дверях в спальне, вспомнил тот вечер, когда она снова объявилась на пороге с чемоданом, это было не так давно, но, казалось, это была другая жизнь. Так он и стоял, сжимая лицо руками, а его память была переполнена сплошными недоразумениями.

Через пару минут он заставил себя собраться. В доме праздник. Он был гостеприимным хозяином. Никакой боли не существует. Боль придумана, чаще всего так и бывает. Тот, кто чувствует боль, должен просто держать себя в руках, пока это чувство не исчезнет. Правда, со сломанной ногой это работает хуже. Но у него не было сломанной ноги. У него ничего не было сломано.

Кто-то открыл дверь сарая, но он не смог сразу разглядеть, кто это.

Он присмотрелся в полутьме и понял, что это та самая девочка, что просила у него томатный сок.

— Вечеринка в доме, — сказал он менее приветливо, чем хотел бы. — А тут сарай.

Она как будто испугалась. Явно не ожидала встретить тут человека, а рассчитывала на старое барахло и тишину. Но она быстро взяла себя в руки. Может, она даже проследила за ним. И вовсе не испугалась его присутствия. Может, это как раз он испугался на ровном месте.

— А вы тогда что тут делаете?

— Я? Я хотел немного передохнуть. Подышать свежим воздухом. — Он потянул носом, как плохой актер, которому нужно было подкреплять слова действиями. — Я так и не смог найти томатный сок. Он точно где-то есть. Но я не нашел.

В этом сарае этим вечером из его уст это прозвучало как объяснение всей его жизни. Отсутствие многого, отсутствие счастья. Томатный сок не нашелся.

— Я выпью чего-нибудь другого.

Она оставила дверь сарая открытой. Он посмотрел на ее шлепанцы, на джинсы, штанины были несколько раз подвернуты. Наверное, так было модно, но ему это показалось очень странно. Тут он вспомнил ее имя — Эстер без буквы «ха».

Оно напомнило ему Тирзу.

— Вы с Тирзой давно дружите?

— Не то чтобы.

Он отделился от поленницы, на которую было так приятно облокачиваться. Надо было возвращаться на праздник. Он был нужен гостям. И может быть, его дочь уже вернулась.