– Доброе утро. Можно… умыться?

Алина кивнула в сторону ванной, скрылась в коридоре. Софка не выдержала и спросила:

– Мама звонила?

– Да. Сказала, уже едет.

У Софки пропал голос; внутрь, протолкнув через горло, опустили горький кубик льда. Не то что бы она успела успокоиться на счёт вчерашнего. Но, пока это не прозвучало, можно было притворяться перед собой, что всё это сон и бред какой-то, можно было отодвигать от себя случившееся, не думать…

Софка поплескала водой в лицо, выдавила пасту, почистила пальцем зубы. Вытерлась. Из зеркала на неё посмотрел натуральный монстр: с опухшими глазами, всклокоченный, полтора дня не чёсанный. Софа высунулась в коридор, цапнула свой рюкзак и снова закрылась в ванной. Достала расчёску. Кое-как привела себя в порядок, натянула колготки и платье. Так стало как в скорлупе – спокойнее; почти боевая готовность.

С кухни уже пахло поджаренным хлебом и кофе.

– Я могу чем-то помочь?

– Можешь сковородку помыть, – не отвлекаясь от телефона, ответила Алина. Одной рукой она размешивала в чашке сахар, другой – вовсю набирала что-то. Софка почему-то даже не думала, что учителя тоже сидят в мессенджерах. Хотя вообще-то есть же у них чат класса… Хотя сегодня ведь воскресенье.

– Вы всегда так рано встаёте по выходным? – открывая воду и прицеливаясь, как бы получше схватить сковородку, спросила Софка. Ручка была неудобная и к тому же жирная.

– Привычка, – пожала плечами Алина и отложила телефон. – Тебе сыр нарезать? И я как-то не спросила, кофе налила. Может, ты чай хочешь?

Софка пила кофе редко, но в целом любила.

– Не, нормально. Кофе.

К тому времени, как она села за стол, на разделочной доске уже желтели лепестки сыра и разрезанная пополам ватрушка. На тарелке вразнобой лежали гренки. Алина с хрустом разломала шоколадку, положила около сахарницы.

Софа со вздохом поёрзала на табуретке. В голове, помимо мыслей о маме, всё отчётливей крутились воспоминания о Насте. Софа погуглила, пока чистила зубы; кажется, это была трава. По крайней мере, хотелось верить, что трава, а не что-то другое.

– Чем богаты, – сказала Алина, пододвигая ей чашку.

Сладкий кофе оказался прекрасен. Софа, обжигаясь, сделала несколько глотков. Сухие, подгоревшие по краям гренки показались вкуснее стейка, который они как-то пробовали с мамой. Совсем как вчера у Насти, живот скрутил голод, но нажираться, как прошлым вечером, было дико; Софа осторожно кусала гренки, долго жевала сыр – чтобы, как говорила мама, высосать прану.

– Я, наверное, пораньше выйду, – наконец проговорила она. Часы показывали половину восьмого, тянуть дальше выглядело ребячеством. – Пройдусь тихонько. Голову проветрю.

– Я с тобой собиралась, – удивлённо ответила Алина. – Но если ты не…

– Я хочу! – быстро перебила Софа. – Я хочу, конечно! Но вы же не обязаны… Вы и так меня приютили… Я… мне неловко ужасно, и…

– И перестань ерунду говорить, – вздохнула Алина. – Ты, в конце концов, сколько у нас проучилась. Не чужие.

– Спасибо, – шепнула Софка.

– Я позанимаюсь делами до половины девятого, и пойдём. Мне кажется, и ты, и Наталья Николаевна сейчас слишком взвинчены, чтобы всё обсудить без эмоций. Вам нужен медиатор.

– Нам по жизни нужен медиатор, – буркнула Софка. – Хорошо. Я тогда телефон пока заряжу, можно?

Она не проверяла свои странички с прошлого утра. Как оказалось, ничего не случилось; мир, в целом, и не заметил её отсутствия. Пара упоминаний на фотографиях, автоматическое поздравление с днём рождения, пара подарков от тех, кто помнил о дате, и тьма сообщений в чате черновского класса. Софка никогда его не читала; плюнула и нажала «Покинуть беседу».

Давно пора было так сделать. Не стоило и вступать.

Звякнуло уведомление: непрочитанное сообщение от Анастасии А. ждёт вас уже семнадцать часов. А-а, это ещё со вчера непрочитанное. Софка его видела, прочитала превью, но так и не открыла.

Настя… Опять всплыли мысли о вчерашнем. Если это действительно какие-то наркотики, пусть даже лёгкие, – это не шутки. Нужно обязательно сказать Алине. Сейчас. Нет. Не сейчас. После вокзала. Пока нужно бросить все душевные ресурсы на то, чтобы не сорваться в паническую яму при встрече с мамой.

***

Мороз щипал щёки.

Мартовский мороз, с неприязнью подумала Софка. Разве так бывает? Да и вообще разве так бывает – стоишь у вокзала с бывшей классной и ждёшь, когда приедет мама, чтобы забрать тебя, беспомощную, обратно в черновский ад?

«Мне ведь уже восемнадцать. Я ведь могу остаться одна. Она не заставит меня вернуться. И никто не заставит».

Софка высказала эту мысль Алине. Классная не стала разубеждать. Сказала только, вглядываясь в метель, вившуюся там, где скрещивались рельсы:

– Ты подумай хорошенько. Мочь ты, конечно, можешь. Но что ты будешь делать здесь одна? Как и где будешь жить? Подожди, Соня, не перебивай, просто дослушай – и подумай об этом. А ещё подумай вот о чём. Каково будет твоей маме, когда ты решишь уйти от неё? Просто так. Не из-за того, что нужно поступать в институт, уезжать в другой город. Не потому что ты переезжаешь к молодому человеку или мужу. А просто так.

Голос Алины стал неожиданно звонким. Софка не обратила на это внимания, концентрируясь на словах. Мама. Каково ей будет? Да нормально ей будет. Она же забила на Софку, предпочла Дуболома. Вот без Софки им обоим будет лучше.

Второй вопрос – про то, что она будет делать тут одна – куда сложней. Наверное, придётся просить маму выселить квартирантов. Софка устроится подрабатывать – да хоть в «Пятёрочку»! – и потихоньку всё отдаст. Шиковать она не собирается, одежду привезёт из Чернова, на еду особо много не должно уходить. Выкрутится. Конечно, выкрутится. Жила же она одна две недели, когда прошлым летом мама с Дуболомом улетали в Абхазию. Нормально, самостоятельно жила.

Софа втянула воздух – как ледяную колу через соломинку. Заломило зубы; Софа подняла голову и тихонько ответила – скорей себе, чем Алине:

– Не просто так. А потому, что мне не нравится… не нравится тот, кого она выбрала.

А потом свистнула подъезжающая электричка, и вся самостоятельность слетела с Софы, как снежное покрывало с перрона. Как приговорённая, примёрзшая к платформе, Софка смотрела, как с лязгом останавливается вагон и открывается дверь.

Мама выскочила с перекошенным лицом. Бросилась к Софке, и время пошло, полетело вскачь, выбило её из мирных часов с Алиной и швырнуло навстречу ветру, реальности и дикой панике: следом за мамой из вагона шагнул Дуболом.

У Софы подогнулись ноги, перрон пустился вскачь, и только рука Алины на плече не давала упасть.

Снег застилал глаза. В ушах трещало вперемешку: вокзальные объявления и гомон. Мама открывала рот, как рыба, но ничего не произносила – или произносила, но Софа не слышала, поглощённая ужасом: глаза у мамы были огромные, сумасшедшие, она хватала Софку за щёки, за плечи, щупала, будто проверяла. Она осунулась за одну ночь, и волосы были в беспорядке, какие-то мышиные, и всё лицо – постаревшее и бессильное.

А потом включили звук, и вежливым, холодным голосом заговорил Дуболом:

– Поедем домой, Соня. Мама вся испереживалась. Да и тебе ничего хорошего где попало шляться одной.

– Нет, – выдавила Софа, на которую начала наплывать темнота. Мамино лицо отдалилось, лицо Дуболома – приблизилось. – Нет!

– Соня, – будто не слыша её, продолжал он. – Вчера звонили из школы. Сказали, ты сбежала с уроков. Ты всегда вела себя как взрослый, адекватный человек. Мы с мамой поговорили вчера…

Надо же! «Мы с мамой!»

–…решили, что это просто сбой, подростковый всплеск. Такое бывает в твоём возрасте…

Он говорил мягко, заученно, очень интеллигентно. И не скажешь, что валяется на диване с голым мохнатым пузом, что рубашки занашивает так, что лоснятся воротники.

– Забудем про всё и поедем домой.

Забудем? Про всё? Про вчерашнюю пощёчину, про скандалы с мамой, про тоскливый давящий страх, от которого Софка забивалась в свою комнату, впрочем, какую свою, его, вся квартира его, до последней ложки, и они с мамой – приживалки при богатом папике, и если у мамы, может быть, какие-то нежные чувства, то она, Софка, точно ни при чём, но её затянуло, завертело в этот их семейный вихрь, и Дуболом вообразил себя её отцом, и нудит, и тянет, и рычит, и дневник проверяет – в одиннадцатом классе! – и опять нудит, и запрещает маме давать ей деньги, пускать гулять вечером… Забыть про тусклые вечера, про нотации, про въевшийся сигаретный дух, про то, как он унижал маму, уверял, что она сама по себе, без него, совершенно никчёмная, не выживет, не выплывет, и пусть радуется, что он её подобрал, да ещё с такой дочкой… И мама ведь сначала сопротивлялась, а потом, с каждым новым разом, всё тише возражала, всё реже… Они думали, я не слышу, не вижу, но я вижу, вижу, ненавижу, я всё замечаю! Вижу, как мама проглатывает всё это и глядит на него влюблёнными глазами – любовь слепа! Никогда никого не полюблю! Ненавижу! Ненавижу!