доходов только всего и было что копченое сало да мерка зерна, которые они

вымогали у рабов и крепостных за свои молитвы, — гнездо гнусных, неблаго-дарных гадюк! Ячменный хлеб и вода из канавы такому благодетелю! Ну, пого-дите, я их выкурю из гнезда, пусть даже отлучают меня от церкви!

— Именем Пресвятой Девы, благородный Ательстан, — сказал Седрик, хватая его за руку, — скажи, как же ты избавился от неминуемой опасности?

Смягчились ли их сердца?

— Их сердца смягчились! — воскликнул Ательстан. — Ну нет, скорее скалы

растают от солнца. Я бы и до сих пор оставался там, если бы не поднялась суматоха из-за моих поминок: они, как рой пчел из улья, прилетели сюда обжираться, а уж им-то хорошо было известно, как и где я заживо похоронен. Я сам слышал, как они пели погребальные псалмы, но мне и в голову не приходило, что это они

пекутся о моей душе, а тем временем морят голодом мое тело. В конце концов

они ушли, а я долго ждал, что мне дадут чего-нибудь поесть. И не диво: хромой

пономарь слишком усердно занялся собственным угощением, чтобы подумать

обо мне. Наконец он явился и едва сполз по ступеням, так его качало, да и несло

же от него вином и пряностями! Должно быть, хорошая еда расположила его

к милосердию, потому что он принес мне кусок пирога и флягу вина. Я поел, выпил и подкрепился. На мое счастье, пономарь был так пьян, что не мог исправно

исполнять обязанности тюремщика. Уходя, он повернул ключ, но дверь не за-хлопнул, так что она приоткрылась. От света, сытной еды и вина в голове у меня

прояснилось. Железная скоба, к которой были прикреплены мои цепи, совсем

перержавела, чего не подозревали ни я, ни этот подлец аббат. У них в проклятом

подвале такая сырость, что и железо не может долго выдержать.

глава хlii

449

— Вы бы отдохнули, благородный Ательстан, — сказал Ричард, — вам следует чем-нибудь подкрепиться, прежде чем закончить рассказ об этих страшных событиях.

— Подкрепиться? — молвил Ательстан. — Я сегодня уже раз пять поел, а впрочем, не худо бы отведать вот этой сочной ветчины. Прошу вас, любезный сэр, выпить со мной кружку вина.

Гости, все еще не опомнившиеся от удивления, выпили за здоровье воскресшего хозяина дома, и он продолжал свой рассказ. Теперь слушателей

у него было гораздо больше. Леди Эдит, сделав все нужные распоряжения, последовала за своим восставшим из гроба сыном. Вслед за ней набралось

столько любопытных, сколько могла вместить тесная комната; остальные же

столпились в дверях и на лестнице. Они подхватывали на лету то, что успе-вали услышать из рассказа Ательстана, и передавали дальше. Переходя из уст

в уста, история окончательно искажалась и доходила до ушей толпы, собрав-шейся на дворе замка, в неузнаваемом виде. Между тем Ательстан продолжал

рассказ о своем освобождении:

— Кое-как вывернув железную скобу, я с трудом вылез из подвала, потому

что цепи были тяжелые, а я совсем ослабел от такого поста. Долго я бродил

наугад, но веселенькая песенка привела меня в то помещение, где почтенный

пономарь служил молебен черту с каким-то здоровенным монахом в сером

балахоне с капюшоном — больше похожим на вора, чем на духовную особу.

Я появился внезапно, в могильном саване, под звон цепей — сущий выходец

с того света. Оба остолбенели, но когда я кулаком сшиб с ног пономаря, его собутыльник замахнулся на меня тяжелой дубиной.

— Бьюсь об заклад, что это был наш отшельник! — сказал Ричард Уилфреду Айвенго.

— А хоть бы сам черт, мне все равно, — сказал Ательстан. — По счастью, он промахнулся, а когда я подступил, чтобы сцепиться с ним, он бросился

бежать. В связке ключей, что висели у пономаря на поясе, я нашел один, которым отомкнул кандалы и так освободился от цепей. Думал было той же

связкой вышибить мозги у этого мерзавца, да вспомнил, что он усладил мою

неволю куском пирога и флягой вина, и пожалел. Дал я ему несколько хороших пинков и оставил валяться на полу; потом, захватив кусок жарено-го мяса и кожаную флягу с вином, которым угощались преподобные отцы, я поспешил в конюшню. Там, в отдельном стойле, я нашел моего лучшего

скакуна, очевидно, припрятанного почтеннейшим аббатом для себя, и помчался сюда со всей быстротой, на какую была способна лошадь. Народ

в ужасе разбегался, принимая меня за привидение, тем более что я из опасения быть узнанным надвинул колпак савана на лицо. Меня и в собственный замок не впустили бы, если б не подумали, что я помощник фокусника, который потешает народ во дворе замка, что довольно странно, принимая во внимание, что они тут собрались на похороны хозяина… Дворецкий

вообразил, что я нарочно так нарядился для участия в представлении,

450

айвенго

и пропустил меня в замок. Я явился к матушке и наскоро перекусил, а потом

отправился искать вас, мой благородный друг.

— И застаешь меня, — сказал Седрик, — готовым немедленно взяться за осуществление наших смелых замыслов, касающихся завоевания чести

и свободы. Говорю тебе: еще ни одна утренняя заря не была так благоприятна

для освобождения саксонского племени, как заря завтрашнего дня.

— Пожалуйста, не толкуй мне о том, что кого-то нужно освобождать, —

сказал Ательстан. — Спасибо, что хоть сам-то я освободился. Для меня теперь важнее всего хорошенько наказать подлеца аббата. Повешу его на самой верхушке конингсбургской башни как есть — в стихаре и в епитрахили, а если его жирное брюхо не пролезет по лестнице, велю втащить его по наружной стене.

— Но, сын мой, — сказала леди Эдит, — подумай о его священном сане!

— Я думаю о своем трехдневном посте, — отвечал Ательстан, — и жажду

крови каждого из них. Фрон де Беф сгорел живьем, а виноват был меньше их, потому что кормил своих пленников вполне сносно, если не считать, что в последний раз в похлебку положили слишком много чесноку. Сколько раз эти

лицемеры и неблагодарные рабы сами напрашивались ко мне на обед, а мне

даже не дали пустой похлебки и головки чесноку! Всех казню, клянусь душой

Хенгиста!

— Но римский папа, мой благородный друг… — начал Седрик.

— А хоть бы и сам сатана, мой благородный друг, — перебил его Ательстан. — Казню, да и только! Будь они самые лучшие монахи на земле, мир

обойдется и без них.

— Стыдись, благородный Ательстан! — сказал Седрик. — Стоит ли заниматься такими ничтожными людишками, когда перед тобой открыто поприще славы! Скажи вот этому норманнскому принцу, Ричарду Анжуйскому, что

хоть у него и львиное сердце, но он не вступит без борьбы на престол Альфреда, пока жив потомок святого Исповедника, имеющий право его оспаривать.

— Как! — воскликнул Ательстан. — Разве это — благородный король

Ричард?

— Да, это Ричард Плантагенет, — отвечал Седрик, — и едва ли следует

напоминать тебе, что он добровольно приехал сюда в гости, — следовательно, нельзя ни обидеть его, ни задержать в плену. Ты сам хорошо знаешь свои

обязанности по отношению к гостям.

— Еще бы мне не знать! — сказал Ательстан. — А также и обязанности

верноподданного: от всего сердца свидетельствую ему свою верность и готовность служить.

— Сын мой, — воскликнула леди Эдит, — подумай о твоих королевских

правах!

— Подумай об английских вольностях, отступник! — сказал Седрик.

— Матушка, и вы, друг мой, оставьте ваши попреки, — сказал Ательстан. — Хлеб, вода и тюрьма — великолепные укротители честолюбия.

глава хlii

451

Я встал из могилы гораздо более разумным человеком, чем сошел в нее.

Добрую половину этих тщеславных глупостей напел мне в уши не кто иной, как тот же вероломный аббат Вольфрам, а вы теперь сами можете судить, что он за советчик. С тех пор как начались эти планы и переговоры, я только и знал, что спешные поездки, плохое пищеварение, драки да синяки, плен

и голодовку. К тому же я знаю, что все это кончится избиением нескольких