развращенными мошенниками, они наболтали мне с три короба, вымогали

взятку, собирались под каким-то предлогом выманить у меня белье и платье, требовали денег, обе щая принести мне завтрак, а перед этим на моих глазах

нагло уничтожили мой собственный завтрак. Но этого мало. Меня провели

в третью комнату к их инспектору. В этой комнате живет дама, которую я глубоко уважаю, и я должен был смотреть, как из-за меня, хотя и не по моей вине, эту комнату в какой-то мере оскверняло присутствие стражи с инспектором.

Нелегко было сохранить спокойствие. Но я сдержался и спросил этого инспектора совершенно спокойно — будь он здесь, он мог бы вам это подтвердить, — почему я арестован. И что же ответил этот инспектор? Как сейчас

вижу его перед собой: сидит в кресле вышеупомянутой дамы как воплоще-ние тупейшего высокомерия. Господа, по существу он ничего мне не ответил; может быть, он действительно ничего не знал, просто он меня арестовал и на

этом успокоился. Более того, он вызвал в комнату этой дамы трех низших служащих из моего банка, которые занимались тем, что рылись в фотографиях, принадлежавших даме, и привели их в полный беспорядок. Разумеется, присутствие этих служащих преследовало еще одну цель, а именно: так же как моя

квартирная хозяйка и ее прислуга, они должны были распространить известие

о моем аресте, чтобы повредить моей репутации, а главное — подорвать мое

положение в банке. Но из этого ничего, абсолютно ничего не вышло; даже моя

квартирная хозяйка, совершенно простая женщина, — назову вам с уважением ее имя: фрау Грубах, — так вот, даже у фрау Грубах хватило благоразумия

понять, что такой арест имеет не больше значения, чем драка уличных мальчишек на мостовой. Повторяю, для меня это было только неприят ностью, которая вызвала мимолетное раздражение, но ведь последствия могли быть куда

хуже, не так ли?

процесс

39

Тут К. остановился и посмотрел на молчаливого следователя — ему показалось, что тот глазами делает знак кому-то из стоящих внизу. К. улыбнулся

и сказал:

— Только что господин следователь, сидящий рядом, подал кому-то из вас

тайный знак. Значит, среди вас есть люди, которыми он дирижирует отсюда, со своего места. Не знаю, должен ли его знак вызвать свистки или аплодис-менты, и тем, что я заранее открываю их сговор, я совершенно сознательно

выражаю пренебрежение к этим знакам. Мне в высшей степени безразлично, что они значат, и я могу дать господину следователю право в открытую командовать своими наемниками там, внизу, причем не тайными знаками, а вслух, словами; пусть он прямо говорит: «Свистите!», а в другой раз, если надо:

«Хлопайте!»

От смущения или от нетерпения следователь заерзал на стуле. Человек, который стоял сзади и разговаривал с ним раньше, снова наклонился к нему, то

ли чтобы просто его подбодрить, то ли подать ему ценный совет. Внизу люди

переговаривались, негромко, но оживленно. Обе группы, которые поначалу

как будто расходились во мнениях, теперь смешались; одни показывали пальцем на К., другие — на следователя.

Густой чад, наполнявший комнату, действовал удручающе, он мешал рассмотреть даже стоявших поодаль. Особенно трудно было посетителям на галерее, им приходилось, робко косясь на следователя, сверху потихоньку расспрашивать участников собрания, чтобы разобрать, в чем дело. Им отвечали

так же тихо, прикрываясь ладонью.

— Сейчас я кончаю, — сказал К. и, так как звонка на столе не было, стукнул по столу кулаком; следователь и его советчик в испуге отшатнулись друг от

друга. — Меня все это дело не касается, поэтому я сужу о нем спокойно, а вам

всем будет весьма полезно меня выслушать — конечно, при условии, что вы

как-то заинтересованы в этом предполагаемом судебном деле. Причем обсуж-дение того, что я вам излагаю, прошу отложить, так как времени у меня нет

и я скоро уйду.

Тотчас наступила тишина, настолько К. сумел овладеть аудиторией.

Уже никто не перекрикивал других, как вначале, никто одобрительно не хлопал. Казалось, все уже в чем-то убедились или готовы убедиться.

— Нет сомнения, — очень тихо заговорил К., его радовало напряженное внимание всей аудитории, и в тишине рождался гул, который его подбад-ривал больше самых восторженных аплодисментов, — нет сомнения, что за

всем судопроизводством, то есть в моем случае за этим арестом и за сегодняш-ним разбирательством, стоит огромная организация. Организация эта имеет

в своем распоряжении не только продажных стражей, бестолковых инспекто-ров и следователей, проявляющих в лучшем случае похвальную скромность, но в нее входят также и судьи высокого и наивысшего ранга с бесчисленным, неизбежным в таких случаях штатом служителей, писцов, жандармов и других помощников, а может быть, даже и палачей — я этого слова не боюсь.

40

ф. кафка

А в чем смысл этой огромной организации, господа? В том, чтобы арестовы-вать невинных людей и затевать против них бессмысленный и по большей

части — как, например, в моем случае — безрезультатный процесс. Как же

тут, при абсолютной бессмысленности всей системы в целом, избежать самой

страшной коррупции чиновников? Это недостижимо, тут даже самый высокий судья не останется честным. Потому и стража пытается красть одежду

арестованных, потому их инспектора и врываются в чужие квартиры, потому

и невиновные вместо допроса должны позориться перед целым собранием.

Стража рассказывала мне о складах, где хранятся вещи арестованных; хотелось бы мне взглянуть на эти склады, где гниет заработанное честным трудом

имущество арестованных, если только его не расхищают воры служители.

Но тут речь К. была прервана воплями из дальнего угла. Он затенил глаза

рукой, чтобы лучше видеть, — от мутного света чад в комнате казался белесым

и слепил глаза. Виной была прачка; уже при ее появлении К. понял, что она

непременно помешает. Но виновата она сейчас или нет, сказать было трудно.

К. видел только, что какой-то мужчина увлек ее в угол у дверей и там крепко прижал к себе. Однако вопила не она, а этот мужчина, он широко разинул

рот и уставился в потолок. Вокруг них столпились те посетители галереи, что

стояли поближе; они, как видно, пришли в восторг оттого, что это происшест-вие нарушило серьезность, которую К. внес в собрание. Под первым впечатле-нием он чуть не бросился туда, решив, что и все остальные захотят сразу навести порядок и хотя бы выставить эту пару из зала, но первые ряды перед ним

плотно сомкнулись, никто не тронулся с места, никто не пропускал К. Напротив, ему помешали: старики выставили руки вперед, и чья-то рука — обернуться ему было некогда — вцепилась сзади в его воротник. К. уже не думал об

этой паре; ему показалось, что у него отнимают свободу, что его и в самом деле

арестовали, и он, вырвавшись, соскочил с подмостков. Теперь он очутился лицом к лицу с толпой. Неужели он неправильно оценил этих людей? Неужели

он слишком понадеялся на воздействие своей речи? Неужто все они притворялись, а теперь, когда близилась развязка, им притворяться надоело? И какие

лица окружали его! Маленькие черные глазки шныряли по сторонам, щеки

свисали мешками, как у пьяниц, жидкие бороды жестко топорщились; казалось, запустишь в них руку — и покажется, будто только скрючиваешь пальцы

впустую, под ними — ничего. А из-под бород — и для К. это было настоящим

открытием — просвечивали на воротниках знаки различия разной величины

и цвета. И куда ни кинь глазом — у всех были эти знаки. Значит, все эти люди

были заодно, разделение на правых и левых было только кажущимся, а когда

К. внезапно обернулся, он увидел те же знаки различия на воротнике следователя — тот, сложив руки на коленях, спокойно смотрел вниз.

— Вот оно что! — крикнул К. и взметнул руки кверху — внезапное прозре-ние требовало широкого жеста. — Значит, все вы чиновники! Теперь я вижу, все вы та самая продажная свора, против которой я выступал, вы пробра-лись сюда разнюхивать, подслушивать, разделились для видимости на группы,