— Зря, — веско произнес бармен. — Где еще такие попробуешь? Один блок у меня остался. Берегу, как зеницу ока. Ручная набивка, черный македонский табак, три золотых кольца на мундштуке. Такие только на Гросвенор-стрит делали, у Морланда. Теперь все, закрылась лавочка.

— Стоп, — ошеломленно открыл рот Варфоломей. — у Морланда? Но… Я думал, это Флеминг выдумал, когда Джеймса Бонда начал сочинять...

— Старина Йен знал толк в куреве и выпивке, — подмигнул ему Фараон. — Как-то, помню, сидел он вот прямо тут, на этом же стуле, и читал мне отрывки своей «Из России с любовью», прямо с листа. Потом попросил карандаш и начал черкать в тексте, аж бумагу насквозь протыкал. Увлекающаяся натура, ничего не скажешь. Дело было на Карибах, кстати.

Потрясенный Вар потянулся к портсигару, а хозяин паба продолжал вспоминать. После учебы все пути перед юношей были открыты. Недотепа из валлийской глубинки мог стать дипломатом. Или построить блестящую карьеру в политике.

— Отец умер зимой. Сгорел за неделю от простуды, на рыбалке ноги промочил. До этого сто раз — и ничего… Похоже, без мамы ему цепляться за жизнь не особо-то и хотелось, она ведь за год до этого умерла, когда я еще учился. Паб, понятное дело, кому? Единственному наследнику, который в гробу этот паб видал. Вот только долги просто так не спишешь, а долгов мой папаня ухитрился наделать столько, что хватило бы на три таких кабака. Все молчком, молчком, ни словечка мне — а зачем? Пускай, мол, пацан учится, чего его впутывать? Чертов прожектер… Сначала ему приспичило переделать паб в вискикурню, понимаешь? Это значит — перегонные кубы, непременно медные. Солод, вода, сушилки. Ну и бочки, да. Хренова гора денег, займ в трех банках… Эта идея не задалась, кубы старик продал за полцены. Потом вдруг загорелся новой фантазией — сам, мол, буду варить пиво. Надо рассказывать, что дальше было?

— Наверно, не надо, — вздохнул Вар.

Вернувшись домой, Бриан с невероятным удивлением обнаружил, что долги отца предстоит выплачивать ему. Махнул рукой — за год управлюсь! И впрягся. Беззаботная юность кончилась еще в колледже, так что оставалось стиснуть зубы и пахать.

За год не вышло.

За два тоже.

Бриану, который еще не стал Фараоном, предстояло не раз и не два вспомнить слова одного писателя, с зашкаливающими тиражами романов. «Долги — не страшно. Проценты — вот что ломает тебе хребет». Хребет, правда, оказался крепким, но потрескивал.

— Потом вдруг все закончилось. Друзья, конечно, помогли, однокашники… Не без того. Короче, банки отцепились, проценты кончились, долги потихоньку тоже. Только я к тому времени даже папашу уже не материл мысленно. Как-то обжился, что ли. Перегорел. До этого ведь все детство мечтал — стану юнгой на корабле, сбегу из дома! Чуть в школе нелады — все, собираю рюкзак, и прадедов кхукри туда же. Дальние страны ждут, Индия всякая… И после колледжа тоже — ну сколько их, тех отцовских долгов? Год, два, ну три, и свободен, махну за моря. Вот только еще силенки напрячь разок-другой.

Новому хозяину старого паба не с кем было поделиться своими мыслями. Подругу как-то не завел. Хотя... была девчонка в Лондоне, да зачем ей все бросать и тащиться куда-то в места, которые не на всякой карте отмечены? Так и остался один. Когда в пабе никого не было, Бриан говорил вслух. Сам с собой и с «Дубовым листом». Жаловался, что застрял. Ругался в голос, вспоминая отца. Стучал костяшками кулаков по дубовой доске, помнившей еще контрабандистов. Кричал во все горло, перечисляя названия стран и портов, куда так и не попал. «Не судьба, старик! — рассказывал он, похлопывая ладонью по крепкому табурету. – А так хотелось…»

«Дубовый лист» слушал внимательно, не перебивая. Только поскрипывал старыми стенами, шевелил на ветру ставнями. Вздыхал понимающе.

И однажды все началось сначала.

В тот вечер Бриан, как обычно, проводил последних выпивох, потом закрыл дверь паба, проверил засов и погасил свет, щелкнув старинным выключателем с витыми проводами. Поднялся по скрипучей лестнице наверх, к себе в комнату, которую помнил с детства. Выкурил пару сигарет, без особого вдохновения пощелкал клавишами пишущей машинки. И лег спать.

Проснулся он от непонятного шума за окном. Сквозь занавески пробивался яркий свет, в солнечном луче кружились пылинки. За стеклами снаружи шумела многоголосая толпа. Полусонный Бриан, ничего не понимая, натянул старенькие джинсы, клетчатую рубаху, умылся и подошел к двери. А в нее уже долбил чей-то нетерпеливый кулак. Парень отодвинул засов и распахнул дверь.

— Дальше вообще как в тумане, — Фараон поерошил густую бороду, воткнул окурок в пепельницу и покрутил его с силой туда-сюда. — За дверью — чужой город. Улица, дома старинные, каменные. Точно не Уэльс, вообще никак. Погода что надо, тепло и солнечно, хотя еще вечером было сыро, дело-то к поздней осени… И толпа шумит. Все веселые, руками машут, костюмы чудные, как будто на карнавале. Стою в дверях и думаю: «Что, твою мать, происходит? Это ж точно карнавал!» Тут подбегает чернявый мужик, зубы скалит, что-то быстро-быстро мне говорит. Мол, синьор, как насчет стаканчика граппы честным трудягам в этот славный денек, когда все веселятся? Да без проблем, говорю, дружище, прошу, бонджорно. И тут меня как пыльным мешком — какая граппа, блин? Какое бонджорно? Что за дела? А компания уже в пабе — смеются, трещат… да по-итальянски же, думаю, точно! И я все понимаю, а что гораздо интереснее — отвечаю без запинки. Ноги сами за стойку меня принесли. Помню, что хватаюсь за первую попавшуюся бутылку, а на ней этикетка совсем не та, что должна быть. Ну не было у меня в пабе никакой граппы, понимаешь? Кому она в Уэльсе нужна?

Варфоломей, судя по серьезному лицу, понимал, осознал и проникся.

— Вот-вот… А сейчас не только граппы полно, но и обстановка совсем другая. Стены кирпичные, столы с каменными столешницами, плиткой выложены. Все по-другому! Ладно, думаю. Достаю эту бутылку, тут вся компания зашумела разом. «О-о, — говорят, — отменный выбор, синьор не из жадных! И как это мы раньше такую тратторию мимо глаз пропускали?» «Да мало ли, — говорю, — как бывает. Сегодня всем за счет заведения, пейте от души, только чтобы без драк, ладно?» «Граци ди куаре, — отвечают, — мы ж не шпана какая, мы с пониманием». Ну, а дальше как обычно. Люди заходят, приходят, деньгами об стойку хлопают. Принимаю, наливаю, балагурю. И так до вечера. Весь в помаде был, местные красавицы так благодарили за вино.

Уже к полуночи, когда утомившиеся гуляки разбрелись, Бриан устало потащился к умывальнику — ополоснуть лицо, хоть как-то взбодриться. И ошеломленно замер у зеркала. В отражении на него глядел крепкий мужчина с густыми черными усами, квадратным подбородком и шевелюрой цвета воронова крыла. И загар у мужика тоже был совсем не английский — типичный итальянец, Бриан повидал таких в Лондоне.

Сил ужасаться или паниковать не оставалось совсем. Хотелось только спать. Так он и поступил. Еще пару дней грохотал итальянский карнавал, а очередным утром вдруг оказалось, что за окнами австралийский пейзаж, а холодильник за алюминиевой стойкой доверху набит бутылками ледяного «Фостерса» и «Купера». Бриан призвал на помощь всю свою выдержку, отшлифованную в колледже, сел на стул, проделал несколько упражнений тибетской дыхательной гимнастики и тихо спросил окружающее пространство:

— Это ты, что ли, по-своему распорядился?

Паб молчал, но несколько стульев скрипнули, и молодому человеку послышалось отчетливое «да».

— Ну спасибо, — растерянно сказал он. — И что мне теперь со всем этим делать?

Ответа Бриан не дождался. Ничего странного: пабы, в общем-то, малоразговорчивы.

— Погоди, — дотошный Варфоломей, что-то записывавший на листке блокнота, наморщил лоб. — Получается, твой «Дубовый лист» скакал туда-сюда, но это было в нашем времени? А как тогда…

— А вот так, — кисло отозвался Фараон. — Внезапно.

Однажды, когда он проснулся утром и уже привычно поглядел в зеркало, чтобы обнаружить там ничем не примечательное лицо европейца, внизу, в зале, послышались чьи-то шаги. Бриан выскочил на лестницу в одних брюках, зато прихватил отцовский дробовик, который теперь на всякий случай держал возле кровати. Повода им воспользоваться, правда, еще ни разу не случалось, но юноша отлично помнил слова деда: «Если ружье есть, но не пригодилось — это лучше, чем если его нет, когда надо стрелять».