Результаты пришли в середине августа. Я сдал все экзамены. На следующий день прибыло письмо из университета: меня зачислили на режиссерский. Отец, считавший кинематограф одной из вреднейших форм педерастии, предсказал мне голодную смерть. Студентом он подрабатывал в кинотеатре, вставлял пленки в проектор. Во время сеансов предпочитал отсыпаться или штудировать уголовный кодекс. Поэтому каждый раз, когда мы с мамой включали какой-нибудь фильм, он тут же начинал храпеть. Привычка.

Мать сказала, что «уважает мой выбор».

– Но подумай, сколько мы вложили в твое образование. Ты правда этого хочешь?

Да, хочу. Школу я прогуливал в кинотеатре «Потемкин». Кирпичное здание с железными дверьми. Внутри – картонные фигуры персонажей голливудских блокбастеров прошлого века: Терминатор, Эммет Браун, Индиана Джонс – называйте сами. Это был тот самый кинотеатр, в котором отец подрабатывал в юности. В его годы у них имелся только один старый 35-миллиметровый проектор. В перестройку его заряжали завалявшимся на складах некачественным хламом. Перед каждым показом папа работал за перемоточным столом. Во время перемотки отец засекал переломы, разрывы и подпалины, которые дряхлый проектор мог зажевать. Он их добросовестно ремонтировал, аккуратно разрезал и склеивал. То же самое он проделывал после показа. Как правило, фильмы возвращались на склад в лучшем качестве, чем поступали в «Потемкин». Сейчас в единственном кинозале был только один проектор наподобие тех, что за казенный счет устанавливают в школьных классах.

По средам в обед в «Потемкине» показывали классику советского кино. В основном фильмы о Великой Отечественной. Так я впервые увидел «Двадцать дней без войны» и «Летят журавли». Я влюбился в Татьяну Самойлову, сидя в прохладном, неотапливаемом помещении на шаткой скамейке. Ботинки липли к полу, который с прошлого сеанса забыли отмыть от пролитой газировки. Время от времени в зал заходила контролерша, чтобы проверить, не хулиганит ли кто.

Вечером в «Потемкине» крутили новое кино о войне. Неуклюжее и нелепое, как пилотка на голове младенца. В отличие от советских кинематографистов, современные режиссеры не понимают, что война на экране должна в первую очередь показывать личную драму на фоне общей трагедии. А сейчас только и делают, что выдумывают зрелищные подвиги.

Оставшиеся каникулы я провел в спорах с родителями. В итоге мне удалось их убедить, что «в западном кино крутятся большие деньги». Пришла пора вновь собирать чемоданы и искать общагу. Дедушка подарил свою старую ручную камеру от Sony. В рабочем состоянии.

– А то что это за режиссер такой без кинокамеры?

Посреди этой суматохи меня набрал Денис: он никуда не поступил.

– Братишка, я в Москву перебрался. Работаю в автосалоне папиного друга. Деньги платят нормальные, хату вот снял. Приезжай как-нибудь.

Я нашел недорогое студенческое жилье в Шордич. Комната на первом этаже оказалась самой дешевой. В ней стояли кровать, шкаф со встроенными вешалками, телевизор и широченный письменный стол. Мой предшественник оставил на косяке двери две черточки: он измерял свой рост. Оказалось, я заселился в комнату для инвалидов: в ванной не было порогов, отовсюду торчали вспомогательные перила, а над унитазом свисал красный рычажок.

– Если станет плохо, нужно потянуть за нитку – сработает сигнализация, и вас спасут, – объяснила консьержка.

В тот же день я взял дедушкину камеру и отправился гулять. Почти на каждой улице светились вывески модных баров и кофеен, салонов виниловых пластинок, антикварных магазинов и секонд-хендов. Психоделические граффити смотрели со стен на колоритных прохожих, а тротуары были заполнены уличными музыкантами. Вокруг них собирались толпы туристов и снимали видео. Музыканты пытались продать им свои CD или хотя бы уговорить зрителей подписаться на их Инстаграм[42].

Недалеко от общежития стояла неуклюжая пятиэтажка с обвалившейся лепниной. У входа висела реклама библиотеки социалистов, которая находилась на последнем этаже. Подниматься пришлось по металлической лестнице, заваленной сигаретными окурками и пивными бутылками. Воняло мочой. На стенах висели разноцветные бумаги, на которых было написано Models.

На четвертом этаже я наткнулся на невероятной красоты девушку. Она курила на лестничной площадке абсолютно голая: правой рукой держала сигарету, а левой прикрывала грудь. Она приняла меня за очередного клиента.

– What are you looking for, babe? – у нее был латиноамериканский акцент.

– The library.

– Ah, upstairs[43], – она захлопнула дверь, и на лестничной площадке сразу стало сыро.

Библиотека была украшена красными флагами, портретами Ленина, Маркса и Энгельса. У входа висел стенд с работами Лисицкого и рекламными постерами Маяковского. Над прилавком с «популярными авторами» стояла гигантская фотография Че Гевары в позолоченной раме. Отдельный стеллаж был посвящен Оруэллу. «Колину бы здесь понравилось», – подумал я. Библиотекарь сидел у входа и смотрел в телефон.

– Good evening[44], – сказал я.

Ноль внимания. Я повторил, только в этот раз добавил «comrade». Снова молчание. Я осмотрел себя сверху донизу в попытке обнаружить в своем внешнем виде черты буржуазности, которые могли рассердить библиотекаря, но ничего не нашел: я оделся в худи с принтом школы и в потрепанные джинсы. Я постучал по столу. Библиотекарь вскочил с места. Я попятился обратно на лестничную площадку, но вдруг он приложил ладонь к уху и проорал:

– I beg you pardon!!! – библиотекарь ткнул пальцем в стену, на которой висела надпись: «Простите, я глухой. Если вы ищете определенную книгу, напишите название. Я вам ее принесу».

Первый семестр был посвящен истории и теории кино. Наш лектор мистер Патрик был повернут на советском авангарде. Это был лысый мужчина сорока лет с вечно красными, словно отшлепанными, щеками. Несмотря на полноту, он одевался в узкие джинсы и розовую рубашку, отчего за глаза его называли Свинкой Пеппой.

Вопреки прозвищу, он вызывал уважение. Мистер Патрик позволял себе курить электронку во время лекций. Он ходил между рядами, отчего вся аудитория наполнялась паром, пахнущим сочетанием манго, арбуза и лайма. На первом занятии он представился, достал из сумки кассету, вставил ее в видеомагнитофон, и на черном фоне появилась белая надпись на кириллице: «СТАЧКА».

В течение почти полутора часов аудитория завороженно смотрела в экран. Никто и пискнуть не посмел. Только раз мистер Патрик обратился к аудитории: «Не отвлекайтесь на эти ваши никчемные заметки!»

Когда фильм закончился, он вновь принялся за свою электронку.

– Через четыре года те немногие из вас, что дойдут до конца, покажут свои так называемые дебюты, – начал мистер Патрик. – Знаете, что я вам отвечу? Скорее всего, то же, что я ответил всем выпускникам этой школы: «Нет, “Стачка” Эйзенштейна – это дебют. Переснимайте».

В течение первого семестра мистер Патрик строго-настрого запретил смотреть что-то кроме немого кино.

– Мы смотрим все. Не оставляем без обсуждения ни единого кадра. С десяти утра до одиннадцати вечера. У нас одна задача – поставить глаз. С этим поможет справиться только немое кино. Человек, разбирающийся в Дрейере, Ланге, Гриффите, Вертове, не спасует ни перед Линчем, ни перед Бергманом, ни даже перед Ходоровски. Во всем этом можно разобраться самостоятельно. Но кто не поймет прохода Кримхильды к телу Зигфрида из начала седьмой песни «Нибелунгов», тому лучше вообще не связывать свою жизнь с кинематографом. Планка задрана слишком высоко. Если внутри себя вы не верите, что можете взять ее, – не надо. Это не стоит ни вашего времени, ни денег.

После этих слов он покинул аудиторию. Тотчас мы загудели. Кто-то называл мистера Патрика напыщенным индюком, а кто-то, наоборот, посчитал, что требовательный преподаватель пойдет нам на пользу. Одна девушка предположила, что мистер Патрик – неудачливый режиссер, который отыгрывается на студентах. В общем, он никого не оставил равнодушным.