в машину, Глеб Афанасьевич посмотрел в небо - высокое,
мутное, загрязненное военным дымом. В небе чернели
крестики вражеских самолетов. Он подумал, что видит
небо в последний раз - последний раз наблюдает ту
легкую желтоватость на западе среди облачных клочьев,
которая означает, что там где-то далеко и в то же
время так близко - садится солнце. Солнце-Кирилл
Радужневицкий сел за руль. Радный оказался на заднем
сиденье - между Джерри и незнакомым чекистом. Грабли
нелепо торчали, зажатые между колен Джерри.
- Должен ли я воспринимать эти грабли, как
метафору, Андрей Васильевич? - язвительно осведомился
Радный. - В том смысле, что вы пропалываете грядки
человеческого огорода, освобождая их от всяческих
сорняков? Ведь вы, надо полагать, работаете в тех же
органах, что и ваш кузен?
Джерри вместо ответа захлебнулся хохотом. Чекист
тоже загоготал. От них пахло водкой. Они неслись
словно бы наобум, не разбирая дороги, вокруг был сущий
ад: падали бомбы, рушились здания. Советские зенитные
батареи полосовали небо.
Радный улыбался - улыбался концу собственной
жизни, который был, как ему казалось, близехонько.
"Не от чекистской пули, так от немецкой бомбы
не все ли равно...", - думал он.
Внезапно они вырулили к Волге, туда, где
обрывалась набережная, украшенная статуями счастливых
детей, девушек и спортсменов. Дальше начинались дикие
песчаные пляжи. На другой стороне реки шел бой, там
все горело, и над рекой вздымались темные дымы. Они
были недалеко от бывшей лодочной станции, но от нее
мало что осталось - растерзанный домик со съехавшим
набок обугленным куполом, раскрашенным в цвета радуги.
От лодок уцелели щепки, куски, головешки.
"Вот тут меня и убьют", - подумал Радный.
Кирилл Радужневицкий вежливо помог ему выйти из
машины.
- Красивое место, Глеб Афанасьевич, - сказал
он. - Отсюда хороший вид на реку. Эти столбы дыма на
горизонте... Мы хотели бы сфотографировать вас здесь,
если позволите.
- Сфотографировать? - горько усмехнулся Радный.
Так это теперь у вас называется? И, конечно же, в
затылок?
- Да, да, в затылок! - широко улыбнулся Кирилл
Андреевич. - Вы угадали: со спины. И чтобы вы смотрели
туда, на ту сторону. Как некоего бога... как бога
смерти, что ли... С этими черепами... Взирающим на
дымы войны. Не угодно ли встать на этот пьедестал?
он указал на белый, потрескавшийся постамент, с
которого взрывной волной сбросило скульптурную
группу - детей, играющих в мяч.
Радный вскарабкался на постамент и встал на нем,
повернувшись лицом к реке, в водах которой отражались
прощальные отблески заката.
Сзади послышался щелчок. "Взвели курок, - подумал
Глеб Афанасьевич. - Целятся. Сейчас выстрел. И все".
Вот она, эта последняя секунда, к которой он шел
всю жизнь, думая с младенчества только о ней. Об этой
секунде, только о ней. Крошечная порция пустоты,
щелочка между двумя глыбами - жизни и смерти.
Неожиданно он почувствовал необходимость произнести
нечто вслух. Последние слова. Пусть они прозвучат. И
пусть это будет немецкая речь - речь, которая
подстерегает в будущем, за поворотом. Речь мира
мертвых.
- Их хабе генуг! - произнес Радный.
Эти слова означают "С меня довольно!". Это
значит, что человеческое существо требует себе конца.
Оно измождено. Оно устало от жизни и от ожидания
смерти. Оно желает, чтобы все исчезло. То были слова
одной из кантат Баха - мрачной и прекрасной. Эту
кантату Радный считал самым совершенным творением,
которое когда-либо создавал человек. Когда-то он
пытался перевести на русский язык эти стихи, это
воплощение горестного пафоса барокко:
Был млеком воспоен, был опьянен вином,
Я жил, дышал, любил и трепетал невольно,
Но ныне утомлен и бдением и сном,
И ныне - все, конец. С меня довольно!
Я страны посещал, где вечный аромат.
И дольние края встречали хлебосольно,
Но я блуждал, томясь, из сада в сад.
И ныне - все. Конец. С меня довольно!
Я книги изучал, чтоб знания испить,
Слух насыщал струной и громом колокольным:
Что луч поймать, что зверя приручить...
Но ныне - все. Конец. С меня довольно.
Любовь прошла сквозь сердце, как сквозь град
Проходит армия - торжественно и больно.
И сладострастие в обугленных садах
Язвило душу мне. Конец! С меня довольно!
Я веровал. Я веровал в Христа.
В обители входил, склоняясь богомольно.
И слезы лил у древнего Креста,
Но ныне нету слез. С меня довольно.
Я ныне ухожу туда, где нет речей,
Где песнь моя уже не льется вольно.
Туда, где нет ни солнца, ни ночей.
Я видел свет и тьму. Конец! С меня довольно.
С нетерпением ожидая смерти, он смотрел со своего пьедестала за реку, где вздымались "дымы войны". Там шел бой. И вдруг что-то произошло с его зрением. Как будто с ландшафта сдернули пленку: он стал видеть на огромном расстоянии. Он увидел солдат, бегущих в атаку, окопы, блиндажи, затянутые маскировочными сетками, полевые телефоны, санитарок, танки, множество танков, голых по пояс немецких танкистов, строчащих из пушек, пожилых советских лейтенантов с удивленными лицами, лежащих в пыли, и молодых полковников, идущих в бой с хохотом, увидел стальную фляжку в руках солдата, он увидел очень далеко красное знамя и конный казачий полк, идущий, как темное низкое облако, под этим знаменем, увидел убитых, которые еще продолжали обнимать оружие или врагов, и танцующего русского офицера, видимо только что сошедшего с ума, и генерала, который ел суп из миски, и раскаленные стволы артиллерийских орудий, и парней из боевой дивизии СС, которые сражались без касок, повязав головы красными косынками, и немецкого командующего, который сидел на коне и курил.
Он увидел и другое. Он увидел Небесное Воинство. Точнее два Небесных Воинства, которые стояли друг против друга высоко в небе, как две огромные птичьи стаи. Казалось, Воинства нарисованы в небе тушью. Он напряг зрение, пытаясь разглядеть Воинства подробнее. Облые витязи с детскими и девичьими лицами, скопления золотых нимбов над ними, напоминающими издали скрученные жгутом золотые цепи.
